С таким настроением я вошел в огромный банкетный зал. Наши с Милой места были за столом, где сидели доктор Ванебо с женой. Я предпочел сесть за другой стол. Были юбилейные речи, были выступления больных, излеченных моим шефом, была его ответная речь, в которой, как мне показалось, он прощался с госпиталем и своими сотрудниками. Или только показалось?

В перерыве я подошел к нему, чтобы поздравить. Тем более, что он в своей речи сказал столько хорошего о пятнадцати годах нашего сотрудничества. «Переходите, доктор Ванебо? Я узнал об этом только сегодня из газеты». «Это всего лишь объявление. Не обращайте внимания! Я остаюсь, в основном, в нашем госпитале. Мы будем продолжать экспериментальную химиотерапию!»

Еще через две недели, возвращаясь из вивария, я решил заглянуть к доктору Ванебо, чтобы показать результаты вскрытия мышей, которых мы лечили комбинациями церамида с гемцитабином. Вес опухолей был значительно меньше при комбинациях препаратов, чем в контрольных экспериментах. Виварий был на третьем этаже, а кабинет шефа — на четвертом. Двери кабинета были отворены. Я вошел и увидел секретаршу Пэм, которая снимала со стен кабинета один за другим почетные дипломы моего шефа, присужденные за долгие годы хирургической работы. «Через две недели приказано освободить кабинет доктора Ванебо, — вздохнула Пэм. — Мне подыскали в госпитале другую должность. А вы, доктор Шраер?» Что я мог ей ответить?

Оставались еще кое-какие деньги от гранта. Оставалось время подумать и решить что-то очень важное. Оставалось сказать «прощай!» Раковому Совету (Tumor Board), на котором было прослушано столько интригующих разборов историй болезни пациентов нашего госпиталя. Некоторые из них мне удавалось комментировать, основываясь на только что полученных экспериментальных данных. Да и заседания Ракового Совета стали обыденнее. Явно не хватало на Совете выступлений доктора Ванебо с его оригинальными решениями хирургических головоломок. Он стал редким гостем в госпитале и перестал посещать Раковый Совет.

На моем последнем Раковом Совете все шло заведенным порядком. Надо было расписаться в протоколе. Надо было поздороваться с коллегами, обменяться последними новостями, положить в бумажные тарелки салат, сэндвич, кусок курицы, выбрать себе по вкусу запотевшую банку с кока-колой, пепси, джинджер элем или лимонадом. Надо было пробежать глазами список больных, представленных для обсуждения на Совете. Все это был дорогой мне порядок вещей, с которым я прощался, пожалуй что, навсегда. От этой мысли возникала пустота. Я и не думал, что прощание так затронет меня.

Первым был случай меланомы с метастазами в легких. Вторым — массивная опухоль пищевода. Я слушал клинические данные, рассматривал демонстрации рентгенограмм, результаты компьютерной рентгенографии, магнитно-резонансной томографии, сканирующей рентгенографии, ультразвуковых анализов, гистологических исследований, вникал во мнения хирургов-онкологов, онкологов-гематологов, онкологов-радиологов, но мысли мои были где-то далеко, как будто бы возвращались к начальным моим микробиологическим экспериментам.

И вдруг, словно зов издалека, я услышал, что речь зашла о стафилококковой инфекции, осложнившей течение рака кожи у больной, представленной для клинического обсуждения. Этот редкий тип рака кожи называется карциномой Меркела и отличается высокой степенью агрессивности, особенно, когда к ней присоединяется вторичная антибиотикоустойчивая инфекция.

Сразу после окончания Ракового Совета я бросился в библиотеку. Из потока научных материалов по онкологии одна за другой начали выплывать статьи, в которых с очевидностью обнаруживалась связь между резким отягощением в течении ракового процесса и присутствием Staphylococcus aureus. Как правило, это были так называемые метициллин-резистентные стафилококки, весьма вирулентные и осложняющие процесс заживления ран после операций по поводу рака почек и мочевого пузыря, кожи, брюшной полости, костной ткани, приводя к возникновению тяжелейших остеомиелитов, абсцессов в печени и других органах. Это были изолированные клинические наблюдения, отрывочные факты, из которых еще не сложилась даже гипотеза о несомненной связи между резким ослаблением иммунитета при развитии раковой болезни и усугублением этого процесса вторичной стафилококковой инфекцией. Нужна была новая модель, напоминающая мои давнишние эксперименты по смешанной туберкулезно-стафилококковой инфекции у белых мышей. В этом уравнении туберкулезная инфекция будет заменена раковым процессом. Я еще не знал, где и когда будет разработана эта модель. Но был уверен, что будет. Может быть, даже не мной, но это, в конце концов, не столь важно.

Я вышел из главного здания на сторону, обращенную к речке, весело бежавшей посреди заснеженных бережков долины, у которой был эпитет прекрасная, сохранившийся от времен первых поселенцев, приплывших из религиозно нетерпимой Англии в свободную Америку. По другую сторону долины стояло старое здание госпиталя, в котором я проработал без малого 20 лет. Был холодный февральский день. Президент отбывал второй год в тюрьме. Мой шеф стал редким гостем в госпитале. Я всматривался в новую дорогу.

Мне вспомнились заключительные строки из романа в стихах Б. Л. Пастернака «Спекторский»:

Провиденс — Бостон, США, 2009

Давид Петрович Шраер-Петров (р. 1936), поэт, прозаик, переводчик, вырос в Ленинграде (Санкт-Петербурге) в семье еврейской интеллигенции. В середине 1920-х годов родители (отец — инженер-автомеханик; мать — химик) переселились из бывшей черты оседлости в Ленинград, где у них в 1936-м году родился сын Давид. Эвакуированный в 1941 года из Ленинграда вместе с матерью, будущий писатель провел три года в селе Сива на Урале. В 1944 году после снятия блокады он вернулся в родной город.

Давид Шраер-Петров вступил в литературную среду Ленинграда как поэт и переводчик в середине 1950-х годов. Он был одним из основателей теперь уже легендарного литературного объединения при Дворце Культуры Промкооперации (позднее Ленсовета). Заседания «Промки» посещались Ильей Авербахом, Василием Аксеновым, Дмитрием Бобышевым, Александром Кушнером, Анатолием Найманом, Михаилом Ереминым, Евгением Рейном и другими звездами ленинградской молодой литературы времен оттепели. По совету Бориса Слуцкого Давид Шраер взял псевдоним «Давид Петров», образованный от ославяненного имени своего отца (Пейсах — Петр). Этот ассимилятивный жест не облегчил публикацию стихов Шраера-Петрова в СССР, и он приобрел известность главным образом как переводчик, особенно литовских и югославских поэтов.

В Первом медицинском институте (Ленинград), где он начал учиться в 1953 году, Шраер-Петров начал серьезно заниматься микробиологией, войдя в студенческое научное общество. Под влиянием этого увлечения, ставшего любимой профессией, он опубликовал свои первые научные статьи по изменчивости микроорганизмов (научные труды он подписывал своей фамилий, Д. П. Шраер). По окончании медицинского института Шраер-Петров прослужил два года военным врачом в танковых войсках в Белоруссии, работая одновременно внештатным бактериологом в военном госпитале и преподавая эпидемиологию в Борисовскоом медучилище.