В этот момент через Шапо-Руж в город въехала почтовая карета из Парижа.

В бричке сидели два священника, которых все сразу узнали – кюре Сулака и кюре Бегля, ведь старый священник тоже изъявил желание похлопотать перед королем за раскаявшегося грешника, за человека, которого он когда-то соединил с Кадишон узами брака.

Священнослужителям все тут же стали кланяться, в то время как сами они в изумлении взирали на собравшуюся толпу и на военный кортеж.

Но вот карета повернула на улицу Сент-Катрин, затем покатила по улице Порт-Дижо и остановилась перед почтовой станцией.

Священники ступили на землю, но тут же уселись в фиакр, по случаю оказавшийся рядом, и, обращаясь к кучеру, сказали: – В форт дю Га.

Прибыв на место, они тут же потребовали свидания с мадам Кадишон Кадевиль. Их отвели к несчастной женщине, которая, завидев прелатов, упала перед ними на колени и закричала: – Ах, господа! Вы так и не смогли его спасти!

– Что вы такое говорите? – хором воскликнули служители церкви.

– Король отказался его помиловать!

– Напротив, он подписал прошение. Разве вы не получили сообщение об этом по телеграфу? И вам, и вашему мужу даровано прощение.

Из груди Кадишон вырвался страшный крик.

– Они все равно его убьют! – простонала она, задыхаясь.

– Где?

– Там, в общественном саду.

– Так значит, нам по дороге встретился кортеж, ведущий гренадера на казнь?

– Да, да.

– Как тогда истолковали нашу депешу?

– Друг мой, сейчас нужно беспокоиться не об этом, – сказал старый кюре Бегля, – давайте лучше попытаемся спасти несчастного.

– Да, бежим, скорее.

– Вам тоже лучше пойти с нами, – сказали кюре, – вы свободны.

И они втроем уселись в карету, которая тут же галопом помчалась вперед.

Тем временем кортеж прибыл в общественный сад. На последнем отрезке пути солдатам пришлось с трудом пробиваться вперед – толпа, ставшая заметно плотнее, оказывала им пассивное сопротивление.

Наконец мрачный взвод, окружавший приговоренного к смерти, через решетчатые ворота вошел в сад. Поскольку там никого не было, солдаты пошли быстрее.

Весь гарнизон выстроился по трем сторонам квадрата. Кадевиля подвели к роковому столбу и зачитали приговор, после чего сопровождавший его капеллан дал гренадеру поцеловать крест и от всей души обнял его, едва сдерживая рыдания.

Все были чрезвычайно взволнованы.

– Надо думать, – сказала Эрмина, слушавшая рассказ с неослабевающим вниманием.

– В толпе, прильнувшей к решетчатой ограде сада, больше не слышалось ни возгласа, ни слова – в воздухе повисла гробовая тишина.

Тогда один из солдат подошел к Жану-Мари, чтобы завязать ему глаза.

– Нет, – твердым голосом ответил тот, – я солдат и не должен бледнеть перед ликом смерти; я сам отдам вам приказ открыть огонь.

С этими словами он встал у столба и скрестил на груди руки.

В этот момент на площадку перед общественным садом бешеным галопом вкатила карета. Из нее без конца раздавались крики – сначала неразборчивые, но потом все более явственные: – Остановитесь! Остановитесь!

Толпа, тут же догадавшись о счастливом финале, расступилась, чтобы пропустить фиакр вперед.

Одни из ворот сада были открыты. Несмотря на то, что их охраняли солдаты, у кучера хватило присутствия духа, чтобы погнать к ним экипаж.

Со всех сторон в воздух взлетели неистовые возгласы.

– Помилован! Остановитесь! Остановитесь! – кричали собравшиеся.

При виде кареты, из дверцы которой выглядывала убеленная сединами голова священника, генерал подал солдатам знак. Ружья, дула которых уже смотрели приговоренному в грудь, опустились.

В мгновение ока фиакр подкатил к столбу. Первой на землю спрыгнула Кадишон: – Помилован! Он помилован!

Затем опрометью бросилась к Жану-Мари, обняла его, чуть не задушив в объятиях, и рухнула без чувств.

– Господин кюре, вы действительно привезли акт о помиловании приговоренного?

– Да, генерал, вот он.

– Ну что же, тем лучше, господин аббат, – сказал старый солдат.

– Почему вы не отсрочили исполнение приговора после того, как получили нашу вчерашнюю депешу?

– Это ту, что пришла по телеграфу?

– Да.

– Но ведь в ней прямым текстом сообщалось, что король отказался даровать помилование.

– Нет, как раз наоборот, – возразил кюре Сулака.

– Да-да, в этом нет никаких сомнений, – поддержал его второй священнослужитель.

– Значит, это ошибка телеграфиста, ведь эта депеша со мной, – сказал генерал, доставая бумагу. – Взгляните сами.

«Прошение о помиловании Жана-Мари отклонено».

– Но ведь так ошибиться – это ужасно, – сказал старый кюре. – Мы писали, что прошение о помиловании одобрено. Зачем бы нам было слать депешу в случае трагической развязки?

– Как бы там ни было, все хорошо, что хорошо кончается. Приведите ко мне Жана-Мари.

Гренадера подвели к генералу.

– Мальчик мой, ты вот уже во второй раз вернулся буквально с того света. Но сегодня все закончилось, и закончилось благополучно. Король тебя не только простил, но и высказал в своем декрете о помиловании несколько теплых слов в адрес твоей супруги, которой мы и обязаны твоим чудесным избавлением. Теперь ты свободен. Единственное, тебе нужно будет явиться в военный трибунал, чтобы уладить все необходимые формальности.

– Надо ли говорить, – добавил Танкред посреди вызванного его рассказом волнения, – что весь Бордо сегодня вечером ликует от восторга, что жители города во весь голос кричат: «Да здравствует король!», что столица Жиронды, в которой воцарилось неподдельное веселье, никогда еще не видела на своих улицах столько счастливых людей.

Эрмина, Маринетта и несколько приглашенных на ужин соседок плакали от радости.

Семилан насмешливо смотрел на саиля. Но тот примирился с поражением и нашел в себе силы, чтобы, подобно остальным, выказать свой восторг.

Назавтра установилась дождливая, холодная погода. Сентак объявил, что уезжает в Бордо и вернется, по-видимому, только через двое суток.

День выдался невеселый.

Семилан и Маринетта воспользовались им, чтобы наговорить друг другу множество совершеннейших мелочей, так услаждающих слух влюбленных. В этот день они впервые были по-настоящему счастливы.

Эрмина и Кастерак – более сдержанный, чем обычно, – прогуливались под лучами выглянувшего из-за туч солнца. Несмотря на все усилия, Гонтран не сумел сохранить свои чувства в тайне.