Вера исчезла за дверью со смехом.

Хорохорин спустился с лестницы, с той же самой заплеванной, крутой, каменной, нечистой лестницы, с которой сошел два-три часа тому назад, дрожа и волнуясь. Он снял шапку, подставляя горячую голову холодному ветерку, сдувавшему с крыш свежий и легкий как пух снег. Он стоял посредине двора минуту, потом за воротами минуту и чувствовал все одно и то же: он был сломлен, обессилен радостью поцелуя.

Он не думал о том, куда идет и куда нужно идти, так как путь был определен заранее. Он шел к Анне. Мелькнувшая мысль о ней, вместе со свежестью холодного воздуха и таявшими на лице снежинками, скоро вернула ему прежние силы. Тогда только что пережитая странная взволнованность стала казаться ему смешной и глупой.

— Романтизм! Сантименты! — несколько раз повторил он. — Сантименты! Мещанство! — почти вслух добавил он и тут же заключил: — А по правде сказать, все одно и то же — потеря душевного равновесия!

Он дошел до угла улицы, остановился, ожидая трамвая, пучившего красные фонари из снежной завесы.

Он вспомнил, как сошел здесь три часа назад с Верой. Казалось невероятным, что все это произошло только сегодня, только в один вечер, в промежуток времени, когда, может быть, еще не успели смениться кондуктор и вагоновожатый того вагона, в котором он встретился с Верой.

Вагон, торопившийся в парк, остановился на мгновение. Хорохорин едва успел вскочить на подножку. Он остался на площадке, высовывая голову наружу, на ветер и снег, и так простоял весь путь.

— Мещанство, сантименты! — бормотал он и, как нашаливший школьник, по-детски радовался тому, что никто не знает и никогда не узнает, что было; тому, что можно было сейчас вернуться к Анне, вырвать у нее со спокойной усмешкой из рук химию, повалить ее с хохотом на кровать и шутя возвратить себе душевное равновесие, а завтра уехать на фабрику и там преподавать кружку молодежи политграмоту…

Он в такт своим мыслям кивал головою и тогда, единственный раз в своей жизни, подумал: любит ли он Анну?

— Да, она хороший товарищ, — кивнул он, — да, не то что Бабкова! Новый человек, новая женщина! Разве нам нужны мещанский уют, мещанское счастье и все эти причиндалы? Нет! Никакой любви!

Трамвай остановился за университетским бульварчиком. Хорохорин спрыгнул с задней площадки и, перебежав дорогу, без раздумья вошел в настежь распахнутое парадное общежития.

Он поднялся по деревянной лестнице на второй этаж и вдруг остановился: да, сейчас, взволнованное ускользнувшей близостью Веры, сейчас в нем было знакомое, прочное желание, но разве к Анне оно его влекло?

Он закусил губы — опять голые руки, халат, разбитое стекло и лестница, зеленые глаза и влажные губы, расплавленным зноем опалившие его: ему хотелось застонать, заплакать или разбить что-нибудь, разломать со всею силою.

Тогда он решительно отворил дверь и вошел.

Анна была дома. В наддверное окно виден был свет. Хорохорин постучал и, не дожидаясь ответа, вошел в комнату

Уже встретившись взглядом с Анной, уже бегло взглянув кругом, он понял, что и здесь равновесия не было, что и здесь все было перевернуто вверх дном. Анна не улыбалась ему, Анна не читала книги, на Аннином столе не шипел примус с чайником, на Аннином столе лежал листок почтовой бумаги и синий конверт с пухлыми следами растаявших на нем снежинок.

— В чем дело, Анна? — резко спросил он.

— Дело в том, что я не понимаю: зачем ты сюда явился и что ты здесь у меня позабыл?

Хорохорин остолбенел.

— То есть как, Анна? Ведь я и ты… Разве я первый раз к тебе прихожу? — Он улыбнулся и прибавил просто: — Да объясни, в чем дело?

— Дело в том, что я тебя прошу больше ко мне не ходить!

— Почему?

Она встала и резко повернулась к нему:

— Что это за мещанский допрос, и что за собственнические права у тебя на меня? Ничего я тебе объяснять не намерена. И нечего тут объяснять. Ты такой же мещанин, как все, как эта Волкова, и вы пара! Ступай, мне заниматься надо!

Хорохорин подошел к ней и схватил ее руки.

— Слушай, Анна, ты мне нужна сейчас… Как воздух, как хлеб. Пойдем!

Она брезгливо выдернула руки.

— Не теряй попусту времени и ступай в другое место!

— Куда? — тупо крикнул он. — Куда?

— Куда угодно!

— Анна! — с угрозой двинулся он к ней. — Ты не мещанка, ты здравомыслящий человек! Ты понимаешь, что я не могу идти на улицу искать себе женщину…

— Есть дешевые! — усмехнулась она зло. — А до остального ведь тебе дела нет, правда? Я ли, другая ли, пятая ли, десятая ли!

Он в самом деле и совершенно серьезно подумал, что женщинам, взятым на улице, нужно платить. Анна стала теперь еще нужнее. Он как будто сейчас только понял, сколько удобств, и каких важных, представляла для него именно Анна.

— Анна, — тихо сказал он. — Анна, что ты, обиделась, что ли, на меня? Мы же с тобой здравомыслящие люди! В чем дело?

Тихонько приближаясь к ней, он неожиданно обнял ее и прижал к себе. Одно мгновение она подчинилась его силе, как всегда. Он со смехом потянул ее к кровати. Тогда она грубо вырвалась.

— Паршивец! — прошептала она.

— Анна, я прошу тебя! Анна, мне необходимо!

Она отошла к столу, села перед открытой книгой и зажала уши.

— Анна, не валяй дурака! — исступленно закричал он на нее. — Анна!

— Не кричи! — взвизгнула она. — Я тебе не жена еще! Не смей кричать! Не смей!

Она затопала ногами. Хорохорин не чувствовал стыда — теперь уже им овладело настоящее, буйное желание, и он с тоскою глядел на тонкие перегородки комнаты. Сжимая в груди гнев, как кулаки, он подошел к ней:

— Ну, Анна! Анна, не сердись… Анна, ну пойдем полежим, Анна! Анна…

Он стоял над ней и тупо твердил «Анна, Анна», не находя нужных слов, чтобы уговорить ее.

Она отвернулась от него со слишком заметной решительностью. Хорохорину стало страшно: эти случайности, это дикое стечение обстоятельств, нелепости, нагромождавшиеся друг на друга, отнимали у него последние силы. Он понимал сам перед собой свою жалкость, и это вызывало в нем бессильный гнев. Гнев унижал его, а ему казалось, что он поднимает его.

Он подошел к столу и ударил кулаком по нему с огромной силой так, что и синий конверт с распухшими лишаями от снежинок вздрогнул.

— Так ты не хочешь, Анна?

— Нет! Иди в другое место!

Он посмотрел на нее угрожающе и вышел. Он прошел по длинному коридору, опустив голову и сжимая зубы: за каждой дверью — он знал это, — в каждой комнате в этот самый момент, может быть, лежа в постели, женщина желала мужчину и не смела его позвать, как он не смел к ней войти. Не было ничего проще, и не было ничего сложнее! Он остановился перед одной из дверей и тотчас же отшатнулся от нее, как только там зазвучали шаги.