– Нет, – покачал он головой спустя минуту. – Сейчас – нет. Не могу. Я нужен в Петербурге… Собирался выехать немедленно по окончании торжеств… Вы не представляете, какая толпа сановной сволочи горой стоит за Михаила Константиновича, какая там камарилья… До подписания и, главное, обнародования Манифеста государя о назначении наследником Дмитрия Константиновича я не имею права ослабить своим уходом патриотическую партию, не могу скрыться в тень… Камарилья одолеет, и Михаил Константинович с ее помощью погубит Россию. Вы же патриот, граф! Поймите меня! Мне нужно время… один месяц… Потом уйду. Сам.

– Слово чести? – спросил Лопухин.

– Слово чести. И просите у меня что угодно! Дам все, что только в моих силах!

Лопухин ничем не выдал волнения. Но только теперь наступило время прыжка в неведомое.

Прыгнуть? Или состорожничать, отступить?..

Печальные глаза государя… И полные надежды глаза любимой!

– Прикажите выдать команде «Святой Екатерины» призовые деньги из сумм министерства, – сказал он. – Отдельно премируйте мичмана Кривцова. Предложите ему службу, он того стоит.

– Сделаю. Это все?

– Нет. Мне нужно быстроходное судно до Шанхая. Завтра в три часа пополудни судно должно быть в полном моем распоряжении.

– Стало быть, во время торжеств? – проницательно осведомился министр.

– Да.

– Сколько пассажиров?

– Трое. Я, мой слуга и… еще один пассажир.

– Не спрашиваю вас, кто третий, – неприятно морщась, сказал Грейгорович. – Лучше выставить себя дураком, чем преступником. Я ни о чем не догадался и за ваши действия не отвечаю. Вы, милостивый государь, просили от имени Третьего отделения оказать вам содействие. Я не нашел причин для отказа. Судно будет. Без четверти три на городской пристани вас будет ждать шлюпка. Теперь всё?

– Да.

– Тогда ступайте. Надеюсь больше никогда вас не увидеть.

Граф вышел молча. Да и что он теперь мог сказать? Что судно ему скорее всего не понадобится? Это не аргумент и не оправдание…

Потрепанная извозчичья коляска катилась вдоль Золотого Рога. Ранний извозчик, нанятый за несусветные пять рублей, ежился на утренней прохладе и часто зевал с подвыванием, ляская зубами после каждого зевка, как матерый волчище. Окраина Владивостока, известная под названиями Офицерской и Матросской слободок, не блистала великолепием: кое-как мощеные, а то и вовсе немощеные улицы, дощатые тротуары, скучного вида казармы, неприглядные домишки обывателей, грязные кабаки, даже снаружи напоминающие притоны…

Приятнее было глядеть на бухту. На воде во множестве замерли китайские лодки, именуемые здесь шампуньками. Ловили то ли краба, то ли морского гребешка, то ли и вовсе морскую капусту, охотно поедаемую за пределами России. Сильно пахло йодом.

За последним домиком-развалюхой потянулись луга. Еще раньше кончилась улица, и ржавые рессоры древнего экипажа заскрипели на ухабах. Канчеялов зевнул с прискуливанием, подобно ямщику, и сильнее вжал голову в воротник. Теплолюбивый лейтенант озяб на утренней прохладе. Владивосток не Токио: здесь осень уже подкрадывалась на мягких лапах, исподволь готовясь покончить с летом.

– Не опоздаем? – спросил Канчеялов, только чтобы занять себя разговором, и хлопнул на щеке комара. – Сколько на ваших?

– Без четверти шесть, – ответил Лопухин, щелкнув крышкой часов. – Как раз успеем.

– Значит, мои спешат… Гм… Мне неудобно вас об этом спрашивать… э-э… Николай Николаевич, но я все же хотел знать ваши… э-э… намерения. Примирение возможно ли?

Лопухин пожал плечами.

– Если мой противник принесет извинения – вполне.

– Понятно, – вздохнул Канчеялов. – Никаких извинений полковник Розен приносить, конечно, не станет. Значит, стреляться до результата, так?..

– Послушайте, кто вырабатывал условия дуэли – вы или я? Разумеется, до результата. Однако, я вижу, мы почти у цели – бухта кончается… Что это за дерево?

– Манчжурский орех, кажется.

– Логично. Я мог бы сам догадаться, что не кокосовый.

Канчеялов с беспокойством покосился на графа, ожидая увидеть признаки нервного возбуждения – частые спутники юмора такого рода перед лицом опасности. Ничего не заметив, лейтенант все же остался в большом сомнении. На совещании с Враницким, секундантом Розена, оба пришли к выводу, что дуэль скорее всего будет чисто ритуальной: два великолепных стрелка слегка поцарапают друг другу кожу, доктор Аврамов налепит дуэлянтам по пластырю, тем дело и кончится. Неужели граф полагает иначе?

Тут задумаешься. Пустячную дуэль нетрудно скрыть, но за участие в незаконной дуэли с серьезным исходом можно загреметь и под суд, ибо сказано: «Секунданты, которые содействуют исключительной дуэли, нарушают дуэльное право и делают неосторожность, принимая на себя ответственность в случае смерти или поранения одного из противников». Хорошенькое дело! А самое неприятное, что пойти на попятный уже никак нельзя.

– Простите… – Канчеялов покряхтел, прочищая горло. – Я должен спросить: вам уже приходилось дуэлировать?

– Один раз сразу по окончании балканской кампании, – неохотно признался Лопухин. – Глупая вышла история. Фанфаронистый мальчишка-корнет вызвал меня из-за сущей безделицы, и мне пришлось дать ему удовлетворение. К счастью, он выжил и, надеюсь, извлек урок.

Дорога свернула вправо, а затем влево, обходя болотистое устье речки Объяснения. Лопухин подумал, что так и не позаботился спросить у кого-нибудь из старожилов о причине такого названия речки. То ли парочки объясняются здесь в любви, то ли долина речки служит наиболее удобным местом дуэлей.

Скорее второе. Влюбленным нетрудно найти место поближе к городу.

– Глядите-ка, нас уже ждут, – указал лейтенант на почти такую же коляску, стоящую впереди на проселке. Возле нее переминались с ноги на ногу три фигуры.

– Не более пяти минут, – уверенно заключил Лопухин, и Канчеялов не стал спрашивать, на основании чего граф пришел к такому умозаключению. Специалисту виднее.

Раскланялись учтиво, но холодно. Извозчики, получив приказ ждать, отнеслись к барским выдумкам со спокойствием философов. Баре – они, известно, с жиру бесятся, а ежели палить в друг дружку зачнут, так на кладбище места много, не жалко…

После нескольких ничего не значащих слов мрачный Враницкий указал направление, где, по его разумению, могла найтись подходящая поляна. Лопухин закурил папиросу, отгоняя налетевших с болота комаров. Двинулись.

Ах, как хороша была природа, чуть тронутая лучами встающего из моря солнца! Как величественны старые кедры! Как ярки ягоды лимонника, вьющегося по стволам дубов и кленов, уже начинающих понемногу желтеть и краснеть! Японец непременно сложил бы хайку и был бы прав: неуловимый момент перетекания лета в осень – чудесное время! Одни капли росы на шиповнике уже достойны того, чтобы воспеть их в странных японских стихах.