— Её Сиятельство... согласились со всем этим?

— Так она распорядилась. Она изнемогла в долгой борьбе с собой.

Сенмен изучал лицо брата, в котором, несмотря на лёгкую саркастическую усмешку, ощущалось напряжение, вздохнул и выпрямился.

— Четыре года, считая со следующего Нового года, повторил он мрачно. — Твой путь среди властных будет коротким, Сенмут... как и мой.

— Может быть, и нет.

— Да, может быть, нет! — свирепо откликнулся Сенмен. Он замер, уставившись на брата, а затем выпалил: — Клянусь богами, я всегда говорил, что тебя ждёт плохой конец... но никогда не думал, что и меня тоже! Будь проклят день, когда я расстался со своей честной бедностью, чтобы последовать за тобой! Ты — тот же самый демон обмана, каким был всегда: серебряная накидка на голове и пустой пояс, одни улыбки и красивые обещания...

— Я исполнил обещание! Разве я не Первый раб Амона, а ты не Первый писец? Я никогда не говорил, что это будет длиться вечно! — Сенмут повернулся и направился в сад. — Пусть кто-нибудь принесёт мне вина. У меня в горле сухо, как в пустыне.

— Что ты собираешься делать?

— Попробую предположить, как и откуда посыплются камни... и как следует налиться, если получится.

В сад принесли вина, Сенмен прошёл следом и решительно уселся на стул, стоявший напротив кресла, в которое устало рухнул Сенмут.

— Давай рассуждай вслух. Я хочу наконец узнать, во что ты вляпался на сей раз.

— Вляпался? — улыбнулся Сенмут. — Я высоко поднялся, братец, и притащил тебя с собой. Мы стоим на головокружительной высоте.

— Тем сильнее мы грохнемся, когда нас оттуда сбросят!

— Никто меня не сбросит... если я перенесу свою преданность с Её Сиятельства на Его Величество, использую всё своё влияние как опекуна царевны для поддержки молодого фараона, а не царицы... и забуду о самых манящих вершинах. Думаю, что мне придётся удовлетвориться этим плоскогорьем.

— И ты удовлетворишься?..

Сенмут посмотрел на брата, и его улыбка стала шире.

— Мой бедный Сенмен. Тебе это понравилось бы, не так ли? — Он осушил свой кубок, покрутил в пальцах и бросил в траву. — Что поделать, мы с тобой различаемся. Мне на ровном месте что-то скучновато.

— Ты дурак! — задохнулся Сенмен. — Тогда тебе осталось четыре года, не больше. И мне тоже.

— Возможно, ты прав. А возможно, и не прав, братец. Хатшепсут — всё же Хатшепсут.

— Разве ты не сам сказал мне, что всё это — её распоряжение?

— Да, — согласился Сенмут. Он наклонился вперёд, уже без улыбки. — Сенмен, я знаю её. Я заранее предвидел, что она так и поступит — преклонится перед неизбежным, уступит в том и в этом, позволит правам, званиям, претензиям, возможностям просочиться сквозь пальцы — но в последнюю минуту опомнится. Я предвидел, что она уступит всё, кроме действительной власти.

Сенмен потряс головой.

— Лучше отмерь себе моток верёвки. А ещё лучше — начинай строить себе гробницу, жить тебе осталось немного.

Он сердито встал и вышел из сада. Сенмут задумчиво взглянул ему вслед, без всякого энтузиазма размышляя о безопасности плоскогорья. Потом пожал плечами и повернулся лицом к вершинам. Может быть, его жизнь на тех головокружительных высотах окажется краткой, но то, что удастся пережить, — будет великолепно.

Отыскав в траве винный кубок, он налил его до краёв. Его выбор был сделан, пари заключено. Теперь ему следовало утопить память об этом дне.

Церемония Истинного Выбора, как её стали называть — с благоговением или скепсисом, по выбору говорившего, — состоялась вскоре после формального вступления молодого царевича на престол и его торжественной женитьбы на двух маленьких царевнах, которая произошла ещё через несколько недель. Когда минуло должное время, свадебное настроение уступило место подобающей торжественности, и Египет настроился на самый серьёзный, важный, запутанный и сложный из всех известных магических обрядов — коронацию фараона.

Требовалось древнее мощное волшебство, чтобы наделить смертного царевича божественностью фараона, установить таинственные связи, от которых зависела жизнь Египта, между ним и богами, между ним и его народом. Долгие обряды начались в Фивах в день высшего подъёма воды в конце месяца Атир[120], а закончиться должны были в первый день Тота[121], день начала нового года, в Мемфисе, древнем городе Белой Стены, где в незапамятные времена царь Менес[122]впервые объединил Обе Земли в одну и стал фараоном всего Египта. Между первым и последним ритуалами простирался месяц непрерывной мистической деятельности.

Царь-Который-Будет-Царствовать, как стали называть молодого царевича во время этого периода перемен и преобразований, уже несколько недель странствовал по узкой зелёной ленте своего царства, пребывая на борту царской барки, и останавливался в каждом из основных городов — от Нехеба на юге до Гелиополиса в дельте. В каждом городе он выполнял одни и те же сорок шесть сцен спектакля мистерии Наследования, восстанавливая древнюю историю египетского царствования. Каждый раз, когда царевич проделывал это, новая область его страны вплеталась в сеть могущества, которую он сплетал, а в небесах и на земле что-то менялось. Но богом и царём он станет лишь после того, как осуществит три заключительных обряда в Мемфисе — Объединение Обеих Земель, Шествие Вокруг Стен и Праздник Диадемы.

В городе, ожидавшем царскую барку, на протяжении нескольких недель не происходило почти ничего имевшего отношение к обыденной жизни. Необходимо было делать тысячу вещей, принимать меры, решать. Когда барка в конце концов прибывала, все дела полностью забывались на пять невероятных дней. Люди покидали дома и скапливались в месте праздника, затопляя улицы и причалы, набиваясь на крыши и выстраиваясь вдоль бортов судов, превращая всё пространство вокруг барки и находившегося поблизости праздничного павильона в море вытягивавшего шеи, суетившегося люда. В этот незабываемый миг последний мальчишка-рыбак, рискованно болтаясь на качающейся мачте, мог увидеть царя; скромный пастух мог обонять истинный аромат богов.

Лишь немногие знали обо всех подробностях очищения и приготовлений, которые заняли первые два дня, хотя стоявший на ступенях павильона жрец-глашатай сообщал обо всём происходившем. Люди не улавливали кратких формулировок древнего ритуала, прорывавшихся сквозь грохот барабанов и тонкие голоса певцов, сплетавших вокруг их медленного ритма жутковатые причудливые фиоритуры. Они видели отблески пышных процессий, видели появлявшихся туг и там сановников в одеждах, которые можно было узреть лишь на стенах старинных храмов, видели жрецов в масках звероголовых богов — но в центре всегда была маленькая напряжённая фигурка. Они видели, как клубился дым ладана, образуя в сияющем небе сероватую завесу, обоняли его аромат; они слышали обрывки диалога, порождавшие в умах множество устрашающих образов. Но они не знали доподлинно, что происходило. Это знали только жрецы. Люди задавали друг другу вопросы, вставали на цыпочки, чтобы лучше видеть, протискивались на более удобные места.