Умасти себя маслом, и твоё Ка да умастится;

Возлей на себя благовония, и твоё Ка да

Заблагоухает...

— Мирра, Ваше Царское Высочество, — донёсся через пение мурлыкающий голос главного из жрецов, — опустите средний палец вашей левой руки...

Тот опустил палец в подставленный сосуд, коснулся им лба, груди и плеч. «Я омыл себя, я умастил себя, я возлил благовония на себя...» В спальне Царских покоев был альков для ложа со множеством золотых звёзд на потолке, составлявших карту небес. Это была самая замечательная вещь, которую Тот когда-либо видел. Скоро, всего через несколько ночей, он будет спать там, в кровати царя, украшенной львиными головами, и будет смотреть на них так же, как, должно быть, смотрел его отец.

— ...А теперь одежды, Ваше Царское Высочество. — «...Воздень на себя одежды...» - И если вы соизволите поднять руки...

— Я облекаюсь в одежды, и моё Ка облекается в одежды, — пробормотал Тот.

Ещё в алькове было изваяние — маленькая золотая фигурка, стоявшая в особой нише, точь-в-точь как домашний бог в Вавилоне. Может быть, благодаря этой нише маленький золотой Амон кажется намного доступнее, чем тот огромный и величественный, находящийся в храме. Когда утром перед свадьбой его привели, чтобы зажечь ладан перед маленьким изваянием, Тот был готов поверить, что Амон — его собственный бог, каким Нисаба была для Ибхи-Адада.

— Теперь сандалии, Ваше Царское Высочество... — Тот всунул ногу в ремни сандалии, бездумно давая надлежащий ответ, а его размышления тем временем текли в прежнем направлении. Конечно, так оно и было, Амон — его собственный бог, по крайней мере должен им быть. Если вспомнить, что случилось в тот день, день праздника Солнца…

Слабый потаённый голосок сомнения прозвучал из глубины сердца Тота, как это случалось всякий раз, когда он думал о том дне и об оракуле. Он не мог вспомнить большую барку, кренящуюся с боку на бок, водоворот испуганных лиц, дикое недоверие, которое ощущал, видя, как она прорезает толпу зрителей и направляется прямо к нему, без воспоминания о паре золочёных верёвок, дёргающих за кольцо в носу быка Аписа.

«Мой оракул был другим, — быстро подумал он. — Мой оракул был рукой бога».

Но ведь не голос бога шептал ему, когда он в страхе съёжился перед баркой: «Ваше Высочество, Ваше Высочество! Встаньте. Положите руку на барку...» Нет, это был голос Хведа.

«Мы помогаем досточтимому Апису подавать знак...»

Тот испустил долгий вздох и тревожно поглядел на дверь, желая поскорее покончить с длинной церемонией одевания, чтобы можно было выйти из каюты и приняться за настоящие дела, намеченные на этот день.

— Постойте, постойте, Ваше Царское Высочество... ещё немного... не двигайте головой...

Ножницы щёлкнули, и пряди юношеского локона Тота скользнули по плечу и упали на пол. От неожиданности у него перехватило дыхание. «Конечно, — подумал он чуть позже. — Локон — знак царевича; а я стану царём ещё до скончания дня».

Пока бритва жреца стремительно и умело соскабливала щетину, всё ещё остававшуюся на его голове, он смотрел вниз, на чёрную прядь, лежавшую на полу. Там лежал знак его принадлежности к царскому роду — это качество ныне заменялось другим. Подозрительно, что понадобилось чудо, чтобы один раз щёлкнуть ножницами. Рука бога... Или Хведа.

«Какая разница, чья была рука? — подумал он. — Зато стало ясно, что госпожа Шесу просто ждала знака, ожидала, чтобы пришло нужное время, когда мне можно будет вручить бразды правления. Я был прав, доверяя ей, а эта пророчица не права, да, не права! Теперь я стану учиться быть царём, и когда через четыре года достигну нужного возраста...»

Тот болезненно почувствовал, как его грудь заполнилась волнением и благоговейным страхом. Он выпрямил голову так, чтобы жрец мог побыстрее повязать плиссированныйплат; внезапно ему захотелось как можно быстрее разделаться со всеми ритуалами и церемониями и вернуться в Фивы. Больше всего он хотел долгой, без помех, беседы с госпожой Шесу, хотел рассказать ей, как безоговорочно он доверял ей, как искренне хотел учиться быть царём под её руководством.

Не о чуде, хотя это и рука Хведа... Не стоило об этом говорить: оно свершилось и закончилось и больше не имело значения.

— Всё готово, Ваше Царское Высочество, — прозвучал низкий голос жреца.

Бросив взгляд на тёмный локон на полу и другой на маленькую галеру, которую ему никогда больше не приведётся видеть глазами смертного мальчика, Тот нетерпеливо вышел из двери каюты на свет утреннего солнца.

Сияющим полднем в конце четвёртого года регентства пятнадцатилетний Гор — Мен-хепер-Ра Тутмос, царь Верхнего и Нижнего Египта — восседал на троне, располагавшемся под балдахином на возвышении в одном из торцов Большого зала дворца. На его голове была Двойная корона, церемониальная царская борода была прикреплена золотыми завязками к его юному подбородку, а руки держали символы царского достоинства — скипетр и цеп. Он спокойно глядел поверх голов придворных, собравшихся для приёма; его глаза, полуприкрытые сурово опущенными веками, незаметно для придворных перемещались справа налево.

Он считал цветы лотоса, нарисованные на бордюре, который украшал верх противоположной стены.

Ступенью ниже, энергично выпрямившись на золотом стуле, сидела Сиятельнейшая Хатшепсут, от его имени руководя делами Обеих Земель. В настоящее время перед ней стоял царский визирь Нехси, держа в смуглой руке свитки с докладом о налогах. Рядом с фараоном на той же ступени сидела Божественная Правительница Неферур, безмятежно поигрывавшая изящными плиссированными рукавами своего платья.

Тот выяснил, что на бордюре было пятьдесят пять лотосов — па четыре больше, чем он прикинул без счета. Запомнив число, он оценил количество бутонов, поспорил сам с собой, что там было двадцать два полуоткрытых и тринадцать закрытых, и начал методично подсчитывать их, на сей раз слева направо.

Время шло; Нехси продолжал говорить о положении с налогами. Потом, когда дело дойдёт до нового назначения Сенмута, фараону нужно будет говорить. Он точно знал, что следует сказать, поскольку обе — и Хатшепсут, и Нефер — дали ему указания. Он должен был сказать «да». Он очень хорошо умел делать это. Он говорил «да» на приёмах уже почти четыре года, в тех случаях, когда ему вообще приходилось говорить. Но сегодня это время ещё не наступило.

Полуоткрытых бутонов оказалось двадцать, а закрытых — пятнадцать. Тот прибавил к этому количеству пятьдесят пять цветов и получил в целом девяносто. На этом возможности бордюра оказались исчерпаны.

Его левая нога начала затекать. Он дёрнул ею, чувствуя, как всё бедро закололо иголками, и чуть заметно пошевелился на троне. Нефер обернулась и метнула на него ледяной взгляд. Он встретил его с холодной ненавистью и в сотый раз перевёл глаза к клочку синего неба и покачивающимся освещённым солнцем кронам пальм, видневшимся через световой проем. Там, на залитом солнцем пыльном плацу, согласно его приказу, телохранители должны были упражняться в стрельбе из лука, метании копья и управлении колесницами в боевом строю. Он окажется с ними, как только это закончится... если оно когда-нибудь закончится.