Непосредственным результатом событий 1877–1878 годов было то, что поход русских на Индию, раньше бывший чем-то вроде навязчивой галлюцинации «знатоков» азиатских дел, вроде Раулинсона, теперь вдвинулся в сферу практических возможностей, и последние годы царствования Александра II отмечены первым шагом в этом направлении. Русская операционная линия в Средней Азии резко переместилась. До сих пор о предвидевшейся Раулинсоном параллели Мерв — Герат никто не думал: ахалтекинским походом Скобелева (1880–1881) Россия начинает наступать со стороны Каспийского моря, и на конце линии ее наступления оказывается именно Герат — «ворота в Индию».

Проект похода на Индию, собственно, старше не только Берлинского конгресса, но даже войны России с Турцией: он связан с именем генерала Скобелева, и письмо последнего из Кокана, где он был военным губернатором, излагающее этот проект, датировано январем 1877 года; но это — хронология чисто литературная, так сказать; в уме автора письма война с Турцией и участие, прямое или косвенное, в этой войне Англии — дело решенное, и он пишет так, как если бы оба факта уже были налицо. «Как бы счастливо ни велась кампания в Европе и азиатской Турции, на этих театрах войны трудно искать решения Восточного вопроса, — говорит Скобелев, ссылаясь на авторитеты Мольтке и Паскевича. — Не лучше ли воспользоваться нашим новым могущественным стратегическим положением в Средней Азии, нашим сравнительно гораздо лучшим против прежнего знакомством с путями и со средствами, в обширном смысле этого слова, в Азии, чтобы нанесть действительному нашему врагу смертельный удар, в том случае (сомнительном), если ясные признаки того, что мы решились действовать по самому чувствительному для англичан операционному направлению, не будут достаточны для того, чтобы побудить их к полной уступчивости»[218]. По мнению будущего победителя турок под Шипкой и Адрианополем, Россия смело могла бы ограничиться на Дунае и в азиатской Турции оборонительной кампанией: но зато выдвинуть 30-тысячный корпус к Астрабаду, который оттуда двинулся бы через Герат к Кабулу, — в то время как 18-тысячный отряд, выделенный из войск Туркестанского военного округа, двинулся бы в том же направлении от Самарканда, через Гиндукуш. Этот горный поход настолько практически занимал Скобелева, что он предпринял в этом направлении ряд опытов, убедивших его в возможности перейти Гиндукуш с артиллерией даже в феврале, когда горные проходы завалены снегом. Раулинсон, как видим, географически и стратегически не фантазировал, когда говорил о возможности появления русских штыков в Пенджабе, раз уже они стояли на Амударье. То, что ему грезилось до 1877 года, было политически неосуществимо, т. е. не входило в политические расчеты русского правительства. Этих политических расчетов сначала не изменила и записка Скобелева. Вопреки его советам, активную кампанию вели по старым путям, через Дунай и Балканы в Европе, на Карс и Эрзурум в Азии. Но когда выяснилось, что здесь борьба с Англией ни к чему привести не может, план бывшего кокандского губернатора вновь всплыл наверх. Хотя опубликовавшие письмо Скобелева и рассматривают его как чисто литературный документ, интересный для личности автора, но не имевший влияния на события эпохи, бросается в глаза, что две существенные черты письма нашли себе конкретную реализацию в 1878-м и следующих годах. «Когда последует объявление войны с Англией, то в Туркестане следовало бы начать с того, что послать немедленно посольство в Кабул, — пишет Скобелев. — Цель посольства: втянуть в союз с нами Шир-Али (афганского эмира) и войти в связь с недовольными в Индии». «Период дипломатических переговоров с Афганистаном» является в его проекте неизбежным прологом всей кампании. А затем — со слов одного английского автора — Скобелев очень тешится мыслью о железной дороге, связывающей Среднюю Азию с европейской Россией. И вот, летом 1878 года мы находим в Кабуле русское посольство Столетова (отозванное в результате заключения Берлинского трактата), а два года спустя, по следам наступающего по линии Герата отряда Скобелева, начинает строиться Закаспийская железная дорога. Трудно видеть во всем этом только случайные совпадения.

Теперь становится понятно и то, почему Скобелев, занявший после войны 1877–1878 годов одно из самых почетных мест в русской армии, не погнушался два года спустя таким скромным постом, как начальник над небольшим отрядом (и Скобелев находил еще, что отряд слишком велик!), посланным расправляться с текинскими «разбойниками», грабившими, впрочем, не Россию, а Персию. Это была «усиленная рекогносцировка» будущего главнокомандующего перед самой блестящей кампанией, которая могла только пригрезиться русскому военному. Что мысль об Индии не оставляла его и после текинского похода, свидетельствуется его письмом к Каткову, написанным в августе 1881 года. «Без серьезной демонстрации к Индии, по всей вероятности, к стороне Кандагара, немыслимо себе представить войны за Балканский полуостров», читаем мы здесь. Но за этими строками, напоминающими письмо 1877 года, следует совершенно неожиданное заключение: «Всю Среднюю Азию можно было бы отдать за серьезный и прибыльный союз с Англией». И хотя дальше опять развивается любимая мысль о походе через Герат на Индию, но она переплетается с другою, совершенно новою: пожеланием, чтобы Россия не стала «Липпе-Детмольдом или княжеством Монако, или Швейцарией», но была «Россией настолько грозной, чтобы не отдать немцам на поругание колыбель своей веры, всю славу исторического прошлого, миллионы кровных, братских сердец»! В последние два года жизни Скобелева мечты о войне с Германией — и, по его всегдашнему обычаю, практическая тренировка солдат в этом направлении — совершенно вытесняют прежние англо-индийские планы. Он пишет и говорит о немцах, и только о них. Англо-русский конфликт дал еще одну яркую вспышку — в начале 1885 года. Но это был последний рикошет по инерции катящегося ядра, на самом деле давно утратившего силу. «Враг» был теперь не в Лондоне, а в Берлине, — в Лондоне же был возможный союзник.

Так, уже в 80-х годах наметился кризис, разрешение которого суждено было увидеть следующему поколению. Обстоятельства, осложнившие конфликт позднее, выходят за хронологические рамки этой части «Русской истории». Но основной смысл конфликта, соперничество русского и прусского помещика в борьбе на хлебном рынке, было только подчеркнуто лишний раз самым последним из эпизодов, предшествовавших русско-германской войне: введением в России пошлин на германскую рожь. Как ни мелок кажется этот факт, но именно он должен был окончательно убедить более чуткую часть публики, что роковая развязка близится. Русско-французский союз был неизбежным политическим выводом из этой экономической схемы: как в 60-х годах быть с Пруссией — значило быть против Франции, так в 80-х быть против Германии — значило быть с Францией.