погрозила пальцем. – Конь бледный рядом, на кладбище. И всадник белый на нем. В саване. Тот всадник – смерть и ад мучителям. Кому из вас черед – тот нынче под копытами будет… Как холодно в тундре! Мхи и лишайники. Вечная мерзлота. Северные сияния.

– Господи, – отважилась подойти Варварушка. – Пойдем ко мне. Пойдем, одену в сухое-то…

Дарьюшка решительно отстранила ее руку:

– Нет, нет, сейчас нельзя. Ты ведь не знаешь, Варварушка: я босиком прошла вторую меру жизни, а теперь третья мера. И мне все так ясно и понятно. Я ушла от вас. В третью меру ушла. Я теперь как француженка: видите, какая тоненькая…

Дарьюшка недосказала, потупилась и засмеялась, прикрыв пухлый рот ладошкой.

Григорий и братья стояли плечом к плечу возле кровати, не зная, что предпринять. Атаман, держась рукою за темляк шашки, многозначительно посапывал.

Нечто невероятное творилось с инженером Гривой. Он, казалось, окаменел, неотрывно глядя на Дарьюшку, потом машинально распустил узел черного галстука, расстегнул воротник. Он то взъерошивал свои густые черные волосы, то закрывал на мгновение глаза и, тяжело горбясь на лавке, слушал и слушал Дарьюшку.

Крачковский с женою стояли в дверях горницы.

Ада Лебедева переглянулась с Вейнбаумом.

– Я ее знаю, Гриша. Она однофамилица Василия Кирилловича Юскова, нашего домохозяина. Что с ней произошло?

– Казаков надо спросить.

Ада подошла к Дарьюшке:

– Даша, ты меня помнишь?

Даша пристально посмотрела на нее.

– Я – Ада Лебедева, помнишь?

У Дарьюшки только зубы цокали.

– Помнишь, мы часто спорили с тобой по прочитанным книгам? Особенно по «Воскресению» Толстого.

– Воскресенье? В третьей мере нет воскресенья, а есть вечная жизнь.

– Что с тобой, Даша?

– Со мною? – Дарьюшка усмехнулась, обнажая плотные сахарно-белые зубы. – Если бы вы знали, как я счастлива! Мне так трудно было. Шла, шла… – И опять стригущий взгляд черных глаз. – И снег, и дождь, и небо… А я все шла, шла. Вторая мера длинная-длинная.

– Ты меня помнишь?

– Тебя? А кто ты?

– Ада Лебедева. Из Петербурга. Я снимаю комнату у Василия Кирилловича Юскова в Минусинске. Ваш дядя, кажется, винозаводчик и коннозаводчик, и у него богатая библиотека. Мы жили с тобой в одной комнате, помнишь?

– У дяди Василия?

– Помнишь? Книги вместе читали, помнишь?

– Книги? – Дарьюшка насупилась и, оглянувшись на казаков, проговорила, как в забытьи: – Они… они… скоты… не читают книг! Не читают. Они меня, как арестантку, под замок упрятали!.. Изранили мне всю душу. Ненавижу их! За что они меня? За что? – спрашивала Дарьюшка, перескакивая с одного на другое; щеки у нее разгорелись. – Они меня… Вот он, есаул… В придачу к паровой мельнице… Меня! Мое тело, мою живую душу!..

– Это и есть дочь Елизара Елизаровича? – указал взглядом атаман, повернувшись к Потылицыну.

Григорий подтвердил и дополнил: бежала из дому и ее сейчас ищут.

– Надо немедленно в больницу, – сказала Ада Лебедева. – У нее жар. И даже…

– Ты, Вейнбаум, и ты! – кивнул атаман в сторону Лебедевой. – Даю сроку три часа. Метитесь из Белой Елани! Если через три часа не уберетесь, отправлю под конвоем в казачий Каратуз. Там я с вами поговорю в штабе дивизиона. А ты, приискательница, гляди: если и впредь таскаться будешь по сходкам, покажется тебе небо с овчинку! – И, не дождавшись ответа, пошел из избы.

Грива остановил его:

– Позвольте паспорт.

Атаман помедлил, что-то обдумывая, молча выкинул паспорт и вышел. За ним староста.

Дарьюшка только сейчас распознала Гавриила Гриву. Быстро подошла, оглядела удивленно:

– Ты здесь? Как ты здесь, а? Почему ты здесь, Рыцарь Мятежной Совести? Вот интересно! Помнишь, ты звал меня Дульсинеей Енисейской?

Грива хотел ответить и не мог.

– Говори, говори, Гавря! Ты должен говорить, должен! Я так ждала тебя тогда в доме Метелиных. Но ты исчез. Куда? Не знаю. Я ничего не знаю…

Грива молчал.

– Я тогда первым пароходом приехала, и Вера Метелина со мной, подружка. Помнишь ее?

– Помню, – глухо ответил инженер.

– Ты любил старшую, Прасковью. Как она называла тебя?.. – Дарьюшка потерла ладонью лоб. – Вспомнила: «инженер на услугах». Гордая, умная и беспощадная. Теперь она твоя мачеха, да?

– Да, – еще глуше отозвался Грива.

– Ты ее очень любил?

– Все прошло, Дарьюшка… А тебя… помнил. Не знал, что ты в Белой Елани.

– Почему не знал?

– Я думал, ты дочь красноярских Юсковых.

– Красноярских? Там же другие Юсковы, Гавря. Совсем другие. Михайла Михайлович – сын бабушки Ефимии. Как же я могла быть его дочерью?

– Что с тобой случилось, Дарьюшка?

Она ответила милой улыбкой:

– Смешной ты. Тогда тоже был смешной. Ты так важно говорил «горный инженер». Все равно как «ваше величество».

На миг прояснившееся сознание снова заволокло туманом.

– Здесь, здесь конь бледный! – погрозила она всем.

Григорий велел Варварушке переодеть Дарью в сухое, но она не далась – выпорхнула из избы, как черная птица. Григорий с братьями – за нею.

V

Дарьюшку нагнали в роще.

– Пустите, пустите! – отбивалась она от казаков.

– Дарья Елизаровна, опамятуйтесь! – басил дюжий Пантелей, схватив ее в охапку. – Братуха! Держи ей голову, она мне бороду прикусила. А… штоб тебе!

– Несите ее на руках, – скомандовал Григорий и, сняв шинель, накинул Дарьюшке на плечи. Она вспомнила: вот так же скрутили бабушку Ефимию, потом подвесили на костыли и тело жгли каленым железом…

– Пытать будете? – билась пленница в дюжих казачьих лапах. – Вы вечно мучаете всех живых. Вечно, вечно!..

Шли быстро по тракту.

– Куда ее, Гришуха? – пыхтел Пантелей.

– Давай к нам в дом: Елизар Елизарович убить может…

– Ладно ли к нам-то? – усомнился Андрей. – Она, кажись, умом повредилась.

– Дай-ка мою шашку, – сказал Григорий, заслышав шаги на тракте. Оглянулся: следом шел горный инженер. В размыве черных туч выглянула удивительно светлая луна; отчетливо проступили стволы берез по обочинам и мохнатые шапки деревьев на кладбище.

– Здесь, здесь бледный конь! – вскрикнула Дарьюшка. – Не спасетесь, мучители! Не спасетесь. Не будет вам розового неба, не будет вам света. Тьма. Тьма. Тьма.

Григорий поотстал от братьев, поджидая Гриву. «Я его сейчас разделаю, дворянина. Одним ударом. – Но тут же осадил себя: можно ведь и без шашки своротить морду. – Пусть рылом пропашет тракт».

Заметив есаула, Грива замедлил шаг. Луна опять укуталась в тучу, как в черную шубу. Темень; снег с дождем утих, начало подмораживать.

Сжимая кулак в хромовой перчатке, Григорий жалел, что оставил пистолет в шинели: он бы сейчас пригодился.

Грива остановился справа от тракта, в двух шагах от есаула. Григорий не заставил себя ждать. Момент – и лицом к лицу, как кольцо в кольцо, – не разнять.

– Ну, тыловик, па-аговорим! – И, размахнувшись, со всей силой ударил в лицо. Грива упал, чавкнула грязь. – Ложись мордой или я тебя проткну насквозь, собака! – задыхался Григорий. – Поворачивайся! Носом в грязь!

Чувствуя шеей жалящее лезвие шашки, Грива перевернулся на живот.

– Ползи, ползи! – рычал Григорий. – И помни, собака, если бы не мы, рыцари России, такие бы дворяне, как ты, продали бы Россию.

Насытившись вволю зрелищем поверженного, Григорий повернул обратно к Белой Елани.

– Какие мерзавцы! – сказала Ада.

– В Российской империи сие дозволено, – развел руками Вейнбаум.

– Ты все шутишь…

– Что же нам делать, безоружным, если не шутить? Ну а вы, Ольга Семеновна, настоящая Марфа-посадница!

– Ох и струсила я, боженьки! Думала, как рванут платье, тут тебе и обе книжки вывалятся.

– С этими книжечками мы бы все прогулялись в казачий Каратуз, а потом и до губернии бы дотопали, – усмехнулся Вейнбаум.

Ада сцепила на груди пальцы.

– Какое зверство! Они ее замучили… Мы ее не можем оставить в таком положении.

– Что ты предлагаешь? – спросил Вейнбаум.

– Увезти в Минусинск.

– Гуманно. Но как это сделать?

– Гриша! – воскликнула Ада. – Ты шутишь!

– Я не шучу: кто тебе ее отдаст! Или ты думаешь ворваться к казакам и отбить ее силой?

– Исаак, что ты скажешь? – обернулась Ада к Исааку Крачковскому.

Тот тоже ничего не мог придумать.

– Навряд ли мы ей поможем, Ада. Да и слушать нас не станут. Здесь, Ада, не Минусинск, казачья земля. И казачий Каратуз рядом. Староверы грязью закидают,