традиционным подбором справочников и новинок о мировом транспорте — авиационном, морском, но прежде всего железнодорожном.

Ветлугин сразу увидел эту книгу — «Русские паровозы». Она стояла на легком металлическом стенде, повернутом к входу, — в зеленой суперобложке с большой черно-белой фотографией нашего знаменитого локомотива «Иосиф Сталин». Авторы Ле Флеминг и Прайс в предисловии писали:

«...паровозы имели непревзойденное значение для развития и величия современной России, и эта книга заполняет громадный пробел в несправедливо забытой области русской истории».

Не раздумывая, Ветлугин купил книгу и, как оказалось, единственный экземпляр. Обрадованный столь редкой покупкой, он вышел в высокую пустоту закопченного вокзального храма и, оглядевшись, увидел скамейку, у щедро освещенных окон транспортной конторы напротив восьмого пути. Ему не терпелось перелистать, можно сказать, летопись всех русских паровозов — вряд ли подобная ей существует в нашей стране — начиная с первого, построенного на Урале в тысяча восемьсот тридцать третьем году братьями Черепановыми, и кончая самым совершенным и самым мощным, не превзойденным никем в мире локомотивом Лебедянского, последние экземпляры которого были собраны в Коломне и Луганске в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Таким образом, весь великий паровозный период на бескрайних российских пространствах длился один век и двадцать три года...

В конце скамейки сидел худой старик в длинном черном пальто, застегнутом на все пуговицы, в стоптанных теплых ботинках, один из которых был притянут к ноге жгутом, видно оттого, что отрывалась подошва; в стародавней помятой шляпе. Он откусывал булку, вяло и не хотя жевал и одновременно скрюченными костлявыми пальцами отщипывал кусочки, бросая их голубям, клевавшим их деловито и энергично, однако несколько сердясь и недовольничая друг другом. На отрешенном морщинистом лице застыла блаженная улыбка, и, казалось, ничто на свете не волнует старика, кроме этих божьих птиц.

Ветлугин уселся с другого конца, положил книгу на колени и залюбовался обложкой, вернее, красавцем-паровозом «ИС». Сколько в нем достоинства и элегантности! — восторженно думал он. Как одухотворены его формы! Какое же это чудо, сотворенное из металла!.. Он принялся листать иллюстрации, думая о том, когда же паровозы приобрели свою классическую завершенность, какие же из них стали эталоном красоты, вершиной человеческого творчества. Он восхищался длиннотрубой самоуверенностью «паровой тяги» начала века; разноликой, многоколесной зрелостью красавцев тридцатых годов; мощью, торжеством, величием уходящих в небытие последних котлообразных тендерных локомотивов.

Все уходит, даже железное, думалось ему, но без горечи и печали, а с той светлой грустью, когда сознаешь, что у каждой эпохи свой особый облик, у каждого поколения свои задачи, и решать их нужно достойно во имя красоты и добра... И еще ему весело подумалось, отчего даже улыбнулся — куда девались раздражение и усталость! — что, будь у него золотой кирпич, он бы купил старый русский паровоз, какой удалось бы, — «Овечку», «Щ, «Эр», «СУ», «СО», «ФД», «ИС», «Л», — и поставил бы его на всеобщее обозрение, как совершенное творение ума и рук человеческих...

На восьмой путь прибыл дневной поезд из Норвича, и как бы в насмешку над паровозной восторженностью Ветлугина напротив него в десяти шагах замерла безликая темно-синяя коробка — тепловоз. Он будто впервые увидел этот комод на колесах, и ему немедленно захотелось проверить свое впечатление на старике-соседе, пусть бездомном бродяге или полунищем пенсионере, который не мог не помнить, более того, не мог не любить живодышащую прелесть паровоза. Старик внимательно всматривался в немногих пассажиров из Норвича, однако заметил настойчивый ветлугинский взгляд. На его лице отразились недоумение, а также жалкая, усталая растерянность.

— Последний поезд из Норвича, сэр, — виновато произнес он.

— Почему последний? — не понял Ветлугин. — Будут еще вечерние.

— О нет, сэр. Они меня не интересуют, — вздохнул старик. Он стыдливо заулыбался. — Извините, пожалуйста... Я не смею, наверное, — говорил он, путаясь. В немигающих, выцветших глазах застыла тоскливая безнадежность. — Мне показалось... я подумал, сэр, когда вас увидел, что вы — русский.

— Вы не ошиблись, — подтвердил Ветлугин.

— Вы мне напомнили... как вы похожи... нет, сэр, как он похож на вас, — запинался старик. — Это было так давно... целую жизнь назад. Русский майор, с которым я познакомился в конце войны в Вене... О, вы очень похожи! Целая жизнь, сэр, целая жизнь, — повторил он. — Так давно... русский майор был очень хороший человек... веселый, отчаянный, простите меня, сэр, простите.

Старик отвернулся и смахнул скрюченными пальцами набежавшие слезы.

— Ну что вы? — уже растерялся Ветлугин, тут же забыв о своем возмущении коробчатым тепловозом. — Чем я могу вам помочь?

Старик с жалкой надеждой, не мигая, смотрел на него, как смотрят дети или... старики.

— Извините меня, — забормотал он, — я очень продрог сегодня... а мой бюджет... если вы мне дадите десять пенсов, сэр, на чашку чая, я буду вам сердечно благодарен.

Ветлугин протянул ему фунт.

Старик смотрел на зеленую бумажку в печальной нерешительности; затем боязливо огляделся — не видит ли его попрошайничества полицейский. Но нет, никто за ними не наблюдал. Тогда он быстрым движением взял фунт и скомкал в кулаке. И торопливо поднялся, бормоча:

— Русские всегда были щедрыми. Спасибо вам, сэр, большое спасибо. Да поможет вам Бог...

Он уходил, не оглядываясь, чуть волоча ногу в перевязанном жгутом ботинке.

Прошло несколько месяцев. Изредка Ветлугин вспоминал старика и каждый раз корил себя, что так легко с ним расстался. Кто бы он ни был — бездомный бродяга или забытый всеми пенсионер, но ведь когда-то воевал против фашизма, и наверняка честно, не прячась за чужие спины, — такое не в духе англичан; у нас бы он был уважаемым ветераном...

Эх, говорил себе Ветлугин, тугодум! Где же твоя журналистская хватка? Представь только: в Вене!.. в конце войны!.. знаком с русским майором!.. похожим на тебя!.. Какой же очерк можно написать, эх!..

Раза три Ветлугин заезжал на Ливерпуль-стрит Стейшн в надежде встретить старика. Но как долго ни ждал, как тщательно ни искал — обнаружить не мог. Правда, все три раза появлялся на вокзале не в то время, в какое встретил его впервые, и уж совсем не в тот час и минуты, когда прибыл для старика «последний поезд из Норвича».

Это странное стариковское заявление Ветлугин не то чтобы не помнил, но как-то