Валерий Рогов

ГЕРБОВЫЙ СТОЛБ

ДОГОНЮ ТЕБЯ В ВЫСЯХ

Повесть

Одна лишь дума в сердце опустелом…

М. Лермонтов

I

Илья Иванович Рунков, приезжая в Москву, останавливался в гостинице у Киевского вокзала. Много лет. Уже, пожалуй, больше тридцати, и ежегодно. И хотя он приезжал без всяких командировочных бумаг, для него всегда находился номер, один и тот же, на третьем этаже, с видом на часовую башню вокзала.

В гостинице его помнили, встречали приветливо, с уважением. Он отличался обходительностью, умел внимательно выслушать, душевно посочувствовать, что-то посоветовать. И горничные, и дежурные по этажу к нему привыкли, даже ждали.

Появлялся Илья Иванович обычно поздней осенью, в конце ноября; и в гостинице не сомневались, что его обязательно навестит приятная женщина, такая же, как и он, вежливая и обходительная. Кто она, кем доводится ему, из приличия никогда не спрашивали, но догадывались, что между ними романтические отношения.

Эти отношения всем гостиничным женщинам нравились, и они их оберегали и потому никогда не позволяли в разговорах уничижительных неосторожных слов. Доказательством благородства отношений служило, в частности, то, что Рунков в номере первым делом застилал обшарпанный, изрезанный ножами письменный стол белой скатертью, прихваченной с собой, и между телефоном и настольной лампой ставил портрет той, которая появлялась.

Так было и на этот раз, только заглянувшая поприветствовать Илью Ивановича горничная сразу заметила, что уголок портрета обвязан крепом, а сам Рунков сильно постарел, поседел до первоснежной белизны и был как бы отсутствующим — стоял недвижно у окна в печали и подавленности, вымученно улыбнулся, забыв произнести хоть слово — поприветствовать, спросить о жизни.

Он и потом еще долго стоял у окна в отрешенной задумчивости, может быть, час, а может быть, два — было тусклое, дождливое утро: холодное, промозглое — и смотрел на светящийся в дымной хмари круглый циферблат часов на прямоугольной башне Киевского вокзала.

На том же месте у окна застала его и дежурная, пришедшая предложить свежезаваренного крепкого чая; он беззвучно отрицательно мотнул головой, но тут же о чем-то вспомнил, с гримасой боли, сдавленно спросил:

— Простите... хотелось бы... обязательно нужна клюква... и капуста.

— Не понимаю, как это? — удивилась та.

— Капуста и клюква, — неуверенно подтвердил Рунков.

— Ну, капуста, пожалуй, найдется, в буфете или ресторане, а вот клюква — сомневаюсь. Правда, — говорила дежурная хорошо поставленным голосом, — ее можно купить на Дорогомиловском рынке, здесь рядом, и наверняка на Центральном.

— Хорошо, хорошо, — торопливо сказал Илья Иванович и замахал руками: мол, извините, сам разберусь, не беспокойтесь.

После ухода озадаченной, недоумевающей дежурной Илья Иванович позвонил дочери той, которой уже не былое на этом свете, — Светлане Федотовне Анчишкиной. В довоенном детстве Светик, его крестница, любила дядю Илюшу, пожалуй, больше родного отца, Федота Егоровича Зотова, доводившегося Рункову троюродным братом.

Дозвониться в научно-технический коллектор, где начальствовала Светлана Федотовна, сплошь состоящий из женщин, оказалось невероятно трудным занятием, но Илья Иванович покорно и механически крутил телефонный диск, пока наконец не раздались длинные гудки.

— Ах, дядя Илюша! Какими судьбами? — восклицала Светлана Федотовна, совсем-то не обрадовавшись его звонку.

— Светик, как обычно, в день рождения мамы, — тихо, как бы извиняясь, произнес Рунков.

— Ух ты, а я и забыла, — грубовато, напрямик призналась «Светик» и, раздражаясь, принялась оправдываться: — Да разве в такой житухе упомнишь! Анчишкин вчера опять скандалил, а Ольга совсем заженихалась, замуж собралась, а где жить-то?

— Ну что ж, ей уже двадцать два, институт кончает, — примирительно сказал Илья Иванович и продолжал о том, что было ему важно: — Светик, пожалуйста, найди вечерком часик, мы обязательно должны повидаться.

— Вы что, все в той же гостинице, в том же номере? — поинтересовалась она. По тону Илья Иванович понял, что Светлана Федотовна усмехается — свысока, самодовольно, как умел ее отец.

— Да, там же, — покорно подтвердил он.

— Ну и постоянство! — в открытую хохотнула та: мол, что это, загробная верность? Но вслух не произнесла, а заговорила нехотя: — Вообще-то у меня дела, вроде бы собрание... — Но снизошла: — Ладно, приду. Я ведь, между прочим, там ни разу не бывала.

— Я тебя в вестибюле встречу, — поспешил сказать Рунков.

— Ладно, в восемь. Устраивает?

— Жду тебя, Светик. Ровно в восемь часов очень жду тебя...

II

«Светик! Надо же, все еще Светик! — подумала иронично Светлана Федотовна и задымила сигаретой. Курила она по-мужски умело и много, убежденно считая, что курение сдерживает ее полноту и успокаивает нервы. — Надо же, мать в могиле, а он отмечает ее день рождения! Совсем рехнулся».

— Эй, девоньки, расскажу, не поверите! — крикнула, усмехаясь, Светлана Федотовна, обратившись к своим сослуживицам. Она мощно дымила, ожидая внимания. — Представляете, мамашин вечный поклонник явился. Приглашает отпраздновать ее день рождения! Нет, вы представляете?! Ха-а-а...

— Это тот самый?

— Ну а какой же!

— А что такое пок-лон-ник? — кокетливо растягивая последнее слово, покуражилась разбитная девица с блудливыми кошачьими глазками. — Это когда лирика без физики?

— Помалкивай, сексопилка, — оборвала Светлана Федотовна, но не зло.

— А что? Я хочу знать, — «сексопилка» обидчиво дернула плечиками, зная, что «шефица» к ней благоволит.

— Заткнись, сучка, сказано же.

— Ох, и грубы вы, Светлана Федотовна, — притворно возмутилась та.

— А может, Свет, и не поэтому позвал? — предположила ближайшая из приятельниц, ее «замша».

— Конечно, не по этому, — опять встряла девица, намекая на двусмысленность.

— Ну, ты, Людка, сейчас заработаешь! — пригрозила Светлана Федотовна.

— А что? — надула губы та. — Вдвоем мужчина и женщина. Что же еще делать?

— Заткнись! — сердито оборвала начальница. — Вам что ни скажи, все об одном думаете...

Домой Анчишкина возвращалась, как обычно, раздраженная и злая. Она взмокла, у нее