«Знаете ли, что было для меня нынешнее лето? – пишет Лев Николаевич Фету 30 августа 1869 года. – Неперестающий восторг перед Шопенгауэром и ряд духовных наслаждений, которых я никогда не испытывал. Я выписал все его сочинения и читал и читаю (прочел и Канта), и, верно, ни один студент в свой курс не учился так много и столь многого не узнал, как я в нынешнее лето».

Действительно, он был как отставший от товарищей студент, пополняющий недостаток в знаниях рывками, безо всякой методики, но с большой жадностью. В какой-то момент даже решил перевести на русский всего Шопенгауэра, чтобы сделать его доступным соотечественникам, и попросил Фета помочь в этом нелегком деле; но в конце концов удовлетворился тем, что купил портрет философа и повесил в своем кабинете. Теперь, когда созданные им герои покинули Толстого, писатель все больше задумывался о том, что ждет человека после смерти. Он предается долгим и мучительным размышлениям, говоря, что мозг его – средоточие работы, причиняющей страдания, что для него все кончено и настала пора умереть, записывала в дневнике Софья Андреевна.

Смерть брата Николая девять лет назад, о которой он всегда вспоминал с грустью и ужасом, недавняя кончина жены его друга Дьякова и Елизаветы Толстой, сестры Александрин, смерть в 1868 году тестя, доктора Берса, и, наконец, (а как же иначе!) некоторых героев «Войны и мира», князя Андрея например, которого он наделил чертами собственного характера, все это приучило его ум к скорбным раздумьям. Если бы Толстой был болен и слаб, возможно, смирился бы с идеей разрушения. Но в этот период он находился в прекрасной физической и интеллектуальной форме, а потому все его существо восставало при мысли о том, что после смерти человека ожидает пустота. Мощное биение его сердца, железные мышцы, живой ум, успех «Войны и мира», земли, которые ему принадлежали и которые собирался приобрести, Соня, дети, дом, собаки, лошади, деревья – от этого невозможно было отказаться. Конечно, были и головные боли, и воспаление желудка, но все это так незначительно для его могучего организма. О чем же тогда беспокоиться? Но именно отсутствие повода к беспокойству и тревожило больше всего. Он опасался неожиданного удара в спину – страх животный, глубинный, леденящий охватывал его внезапно, Толстой начинал дрожать, на лбу выступали капли пота, казалось, кто-то стоит за спиной. Спустя некоторое время страх отступал, жизнь снова наполняла тело биением крови. Но он знал – все повторится.

Быть может, желая побороть этот ужас, Лев Николаевич решает заняться расширением своих владений – чем больше будет земель и доходов, тем глубже будут корни в мире живых, защита от смерти. Прочитав объявление, что в Пензенской губернии продается имение, немедленно решает отправится туда, чтобы увидеть все своими глазами. В его распоряжении были деньги, полученные от продажи романа. Тридцать первого августа 1869 года Толстой садится на московский поезд, в столице пересаживается на поезд до Нижнего Новгорода, куда и прибывает 2 сентября. Для продолжения путешествия, а требовалось преодолеть еще 331 версту, нанимает дорожную карету. Его сопровождает любимый слуга Сергей Арбузов, молодой, веселый человек, чья зачарованность окружавшей их природой передалась и хозяину. Болтая и смеясь, они целый день двигались к югу.

В сумерках Толстой задремал. Голова была тяжелой, но он не сожалел о предпринятом путешествии, размышляя о том, как выгоднее для себя заключить сделку о покупке имения. И вдруг его охватил ужас – ночь, тряска, призрачные деревья по сторонам дороги, Ясная Поляна где-то на краю света, за тысячу верст. Что он делает здесь? А если заболеет вдали от родных, Сони! Чтобы прийти в себя, перебросился несколькими словами с Сергеем, которого забавляло все вокруг, но его молодость и живость лишь усилили грусть – вдруг так захотелось оказаться дома, увидеть горящую лампу и самовар, лица жены и детей… Они приближались к Арзамасу, где решено было провести ночь.

Небольшой, молчаливый, негостеприимный город спал. Между прижавшимися друг к другу белыми домиками колокольчики их экипажа звучали громче. Вот и постоялый двор с погасшими огнями. Пока хозяин тяжело спускался на землю, Сергей постучал, разбудил слугу, у которого на щеке было пятно, показавшееся Толстому ужасающим. Он попросил комнату, его провели в единственную в доме. На пороге Лев Николаевич тревожно остановился. Это была большая квадратная комната с белыми стенами, ее квадратность показалась ему особенно тягостной. Двери и деревянная обшивка покрашены были в темно-красный цвет запекшейся крови. Стол из карельской березы, старый молескиновый диван, не слишком чистый, две зажженные свечи. Пока Сергей готовил самовар, Толстой лег, подложив под голову походную подушку и накрыв ноги пледом. Сквозь оцепенение слышал, как слуга позвал его пить чай, но не хотелось ни вставать, ни разговаривать, ни пить; закрыв глаза, погрузился в сон.

Немного погодя проснулся в пустой, черной, незнакомой комнате, где пахло погашенными свечами. «Зачем я сюда заехал? Куда везу себя? От чего, куда я убегаю?» – вопросы вились над ним, как стая ворон. Вышел в коридор. Сергей спал на лавке, свесив руку, рядом спал слуга с пятном на щеке. «Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачало все. Мне так же, еще больше страшно было». Усилием воли он попытался себя успокоить, но результат оказался обратным.

«Да что это за глупость, – сказал я себе. – Чего я тоскую, чего боюсь». – «Меня, – неслышно отвечал голос смерти. – Я тут. Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она вот она, а ее не должно быть… Все существо мое чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем совершавшуюся смерть. И это внутренне раздирание было ужасно. Я попытался стряхнуть этот ужас. Я нашел подсвечник медный с свечой обгоревшей и зажег ее. Красный огонь свечи и размер ее, немного меньше подсвечника, все говорило то же. Ничего нет в жизни, а есть смерть, а ее не должно быть».

Толстой вспомнил о своих делах, деньгах, Ясной Поляне, жене, детях, «Войне и мире», о том, что собирался написать, – все показалось ничтожным. Им завладел страх, смешанный с грустью, «и тоска, и тоска, такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная». «Еще раз прошел посмотрел на спящих, еще раз попытался заснуть, все тот же ужас красный, белый, квадратный». Что эта комната, как не огромный гроб?

Как могли спать эти двое в коридоре, когда рядом была смерть? Он один бодрствовал на терпящем бедствие корабле. Корабль пойдет ко дну, а экипаж храпит. «Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало». Толстой вернулся и лег. «Что меня сделало? Бог, говорят, Бог. Молиться, вспомнил я… Я стал молиться… Я стал сочинять молитвы. Я стал креститься и кланяться в землю, оглядываясь и боясь, что меня увидят». Бормоча молитвы, представлял себе, как смерть проникает в каждую его пору, парализует мышцы, туманит мозг, сковывает язык… Он вскочил, растолкал слугу и велел закладывать. Ни за что на свете он не хотел ни на минуту остаться на этом проклятом постоялом дворе.

Пока Сергей побежал на конюшню, Толстой вновь прилег, закрыл глаза и заснул. Когда пробудился, на дворе был день – слуга не решился его потревожить. Красно-белая комната утратила всю свою таинственность. Отдохнувший, успокоившийся, Лев Николаевич сожалел о ночном кошмаре. Стакан обжигающе-горячего чая окончательно привел его в чувство.