в парке, чем торчит на глазах у Серафимы Павловны и Людмилы Яковлевны. Но когда он осуществил свой план и, собрав книги, ушел в парк, ей в библиотеке стало пусто и скучно. Проработав часа два с половиной, она сказала Людмиле Яковлевне, что ей необходимо зайти в продовольственный магазин купить кое-что для дома, и выскочила на улицу. В магазине провела она не больше трех минут и, держа в руках сверток, в котором было полкило колбасы, побежала в парк. Она говорила себе, что нужно проверить, действительно ли он занимается. Он сидел на скамейке, на самом солнцепеке, с книгой в руках, и она увидела его метров за двести. Он как будто почувствовал ее приближение, повернул к ней лицо и улыбнулся. Она увидела его улыбку, через пространство, их разделявшее, и сама улыбнулась ему. Улыбаясь, она шагала все быстрей и быстрей, сдерживая себя, чтобы не побежать.

Она села с ним рядом на нагретую солнцем скамейку, посмотрела, какое место он читает. Не слишком ли ему здесь жарко, не слишком ли солнце напекает голову? Он сказал, что солнце ему не мешает, но все же она вынула свой носовой платок, завязала на углах узелки и положила ему на голову, как шапочку.

Так шли дни за днями, первомайские праздники остались далеко позади, и трава поднялась, и листва загустела, и та лужа в парке, которую он называл своею, была полна не икрой, а головастиками, и с нижней дорожки было видно, как мальчишки плещутся в реке. Шли экзамены в школах, в техникумах, у заочников, с множеством надежд и трагедий, и в библиотеке всегда было полно, и Вера Петровна была очень занята. Она работала много, она привыкла и любила много работать, никогда ничего не забывала, не пропускала, не сваливала на других; и все же она встречалась с ним почти ежедневно и чувствовала, что они сближаются все больше и больше.

Она теперь знала о нем много такого, что он раньше упорно скрывал от нее. Прошло немало времени, прежде чем ей удалось догадаться, до какой степени он бездомен и беден. Он говорил ей, что носит гимнастерку, потому что привык за три с лишним года службы, и не скоро признался, что у него ничего и нет, кроме гимнастерки, брюк, коричневых парусиновых туфель, да еще солдатской шинели. У отца его шестеро детей, он старший, остальные все маленькие, от мачехи, и, вернувшись с военной службы домой, он понял, что очень стесняет всех. Отец хотел устроить его к себе на завод, уговаривал остаться, но он сам видел, что ему надо уехать. Он еще в армии решил поступить на медицинский, а тут товарищ, у которого он теперь живет, прислал письмо и пригласил к себе. Чудные люди, он может там ночевать сколько угодно, но старается у них не есть.

У Веры Петровны мало-помалу создалось впечатление, что он вообще старается не есть. В обеденное время — если он находился в библиотеке, — он обычно уверял, что идет обедать к товарищу, — к другому, живущему в городе, к тому, у которого жена и ребенок. Как выяснилось, это была ложь, не то ложь, что жена и ребенок, а то, что он обедал там каждый день. А обедал он чаще в столовой, где съедал две порции первого с хлебом; хлеб там давали бесплатно в неограниченном количестве, и его можно было мазать горчицей. В город на поезде ездил он по сезонному билету брата своего товарища.

Когда она постепенно, — не столько из его недомолвок, сколько из своих наблюдений, — поняла его положение, у нее появилась новая постоянная тревога, что он голоден. Он это решительно отрицал, никогда не признавался, но она знала, что он говорит неправду. Она предлагала ему деньги, но заставить его взять хотя бы рубль было невозможно. Он отвечал, что деньги у него есть. Но она знала, что это какие-то жалкие копейки, которые он пытался растянуть до того далекого времени, когда поступит в институт и начнет получать стипендию.

Отвести его в столовую, накормить обедом и заплатить было невозможно — он всегда отказывался, всегда уверял, что сыт. Чтобы его накормить, ей приходилось прибегать к хитростям. Как-то раз она купила масла, хлеба, ветчины и, сидя у себя в библиотеке за стеллажами, приготовила большие бутерброды; она уложила бутерброды в прозрачный целлофановый кулек и понесла в парк, к той скамейке, где он сидел и занимался. Она убедила его, что взяла эти бутерброды из дому, для себя, и не может съесть, и если он не съест, она их выбросит, — оставит вот здесь, на скамейке. И он ей поверил, и она с наслаждением смотрела, как он ест бутерброд за бутербродом, как движется его кадык над воротом гимнастерки.

Настало уже время подавать в институт документы. В канцелярии института работала знакомая Веры Петровны, и Вера Петровна решила, что будет лучше, если они пойдут туда вдвоем. С накаленной солнцем улицы они вместе вошли в прохладный вестибюль старого здания института. Он притих, озираясь, он покорно шел за Верой Петровной по коридору мимо дверей с табличками. Вера Петровна давно окончила институт, и в институте не было для нее ничего ни торжественного, ни таинственного. Его робость новичка тронула Веру Петровну, как всегда трогали ее все те детские черты, которые она подмечала в нем.

Документы приняли, и он стал заниматься еще усиленней. До экзаменов было совсем недалеко. Она теперь часами просиживала с ним на скамейке в парке, проверяя его снова и снова, объясняя ему то, что он не понял или не запомнил.

Но занятиям его в парке скоро пришел конец, потому что начались дожди. Погода установилась ветреная, рваные тучи неслись низко, дождь то затихал, то обрушивался коротким сильным ливнем. Когда следующим утром они ехали в поезде, лил такой ливень, что в вагоне пришлось задвинуть все окна. Стало ясно, что им придется доехать до вокзала и сесть в автобус.

Это было досадно, потому что лишало их прогулки по парку. Но ливень внезапно оборвался; посветлело. Когда поезд вбежал на мост, клочок синего неба отразился в реке. Они рискнули и на станции Новый Сад выскочили на платформу. И сразу поняли, что нового ливня им не избежать; просветы на небе исчезли, опять потемнело. Но поезд уже отошел, и они зашагали в парк.

Здесь все было мокро; ветер гнул деревья и сыпал им в лица капли с веток. Парк протянулся на целый километр, и найти укрытие под