Он поднял руки и улыбнулся, показывая, что иногда самые простые решения приходят слишком поздно. Просив меня обождать, он отошёл к большому шкафу и распахнул створки, открыв моему взору часть книжных сокровищ библиотеки. Пока рука его обшаривала верхнюю полку, я успел прочитал на некоторых корешках томов имена Тритемия, Бэкона и Леона Альберти, но тут князь закрыл драгоценный шкаф, вернулся и положил на столик бумагу.

– Я получил письмо с этим вашим прожектом с неделю тому. Письмо без подписи, я полагал его вашим, приписав вам… скромность.

– Скромность, как знаете вы, мне несвойственна. Скорее уж, шаг с намерением восстановить отношения. Вы приписали мне тайный интерес к вашему делу при одновременном нежелании показать его вам. Тут то правда, что я лишь три дня назад решился ехать сюда. – Я принял листок и пробежал его быстрым взглядом, стараясь не выдать крайнего своего любопытства.

– Я приказал разбить перемычку, как некогда неведомый враг разбил мою дамбу. До весны далеко, но русло заполняют и паводковые воды, хотя случается это нерегулярно.

– Кто-нибудь следит за тем местом?

– За полверсты на холме управляющий устроил выпас и поставил пост с подзорной трубой.

Я удовлетворённо кивнул и просил на карте указать мне нужное место, что он исполнил без промедления.

– Расскажите мне о той табличке, что вы желали подсунуть Бларамбергу посредством Карнаухова. Когда утвердились вы в том, что надпись на камне важнее самого камня?

– Сразу же, и по совокупности признаков. Он принадлежит другой эпохе, нежели некрополь. Сохранность знаков на нём почти идеальная, на валунах же довольно плохая. Он попал туда много позднее, или подложен с умыслом. Но главное в другом. Раз некто тратит силы на изготовление резного каменного письма, то оно важно более материала, на котором написано, верно?

– Клинопись на глиняных табличках Востока важна как сообщение, но не… опасна. Рискну предположить, что какие-то сведения, почерпнутые у Ведуна, которому возили вы находку, оказались решающими в вашей убеждённости.

Высказыванию этой моей догадке я уделил особенную роль, и произнёс её медленно. Столь же медленно он произнёс:

– Потому и отдал после, убивая двух зайцев. Убивая не аллегорически – наповал. Зол я был на них, вот и решился. Поначалу хотел прямо Ивану Павловичу всучить, да не посмел, подсунул Игнату. Подумал, пусть Господь распорядится.

– Тот человек, Карнаухов, шпионивший за вашей работой, тоже показывал Ведуну камень, прежде чем сокрыть его у себя, решив не продавать Бларамбергу, чему я стал невольным свидетелем. Мне на тот второй визит намекнул сам старик, когда камень попал к нему в третий раз, перед тем, как я утаил его от вас… хотя знал, что он вами найден.

Прозоровский расхохотался, впрочем, смех плохо маскировал горечь. Казалось, другой тяжёлый камень упал с его души.

Я не сказал ему, какого рода жуткая догадка пронзила мой разум и заставила похолодеть, когда соединил я всё вместе. Судьба отвела от Ивана Павловича удар, вслепую нанесённый Прозоровским. Свою собственную вину за присвоение чужой вещи я искупил уже вскоре, отправив Бларамбергу камень. Но как раз это и свело его в могилу. А князь, четыре года терзаясь своей мнимой виной, получил в награду полное отпущение, впрочем, справедливо отплатив лишь за свои дурные намерения.

– Но знали вы, что Ведун обладает похожим камнем, но с другими знаками?

– Нет, и впервые слышу это от вас. Но меня сие не изумляет – болота содержат не единственный такой камень. У меня есть ещё один, да только надпись на нём истёрта временем – уж и язык-то не различим. Потому без боязни отдавал я тот, ибо не видел в нём исторической ценности, а только какую-то магическую загадку.

– Вы вели раскопки на болотах, несмотря на запрет?

– Вёл. Но не раскопки, ибо нарушать букву предписания не намерен – поиски.

– Не соблаговолите ли свозить меня на то место?

– Увы, мне нечего боле показать. Дамбу мы не восстановили, но я воспользовался новым изобретением, кессоном для подводных работ, что смастерил мне сам гидро-техт Фан-дер-Флисс, что руководит постройками одесского порта. По прошествии двух лет и эти изыскания также мною прекращены. Никаких новых находок я не сделал, лишь уточнил прошлые.

– Вы по-прежнему утверждаете, что нашли ангелов?

Он глубоко и медленно кивнул.

– Останки их принадлежат миру материальному на столь же небольшую долю, как и мы – миру духовному. Чтобы разрушить кости, достаточно влияния атмосферы, но для остального необходимо воздействие из мира, где обитает самая мысль.

– Итак, снова заклинание?

– Мы называем это по скудоумию заклинанием, но… Слово – разве заклинание? Всякая ли идея – проклятие, а мысль – магия? Нет, это великая побудительная сила, связующая воедино материю и дух. Мы ещё не стоим даже на пороге понимания её сущности. Увы, наука всё дальше уходит от пути познания её, всё более утверждаясь на ниве покорения материи. Здесь – корень моего разочарования.

Он рассмеялся горьким смехом.

– Что вы видите смешного?

– И ничего и много чего. Я ведь в чём только не подозревал вас, Алексей Петрович! Спустя без малого три недели по вашему отбытию, представьте, заявился ко мне человек из Румянцевского кружка, мол, прибыл по приглашению. Чуть я его в подвал не засадил, право слово, да Господь отвёл гнев. Потребовал я бумаг, а он предъявил моё же письмо. Стал я тогда снова дни считать – никак не сходилось у меня. Ну, тогда я вас в чём только не обвинил, счастье, что не мог до вас добраться. Но отправил за вами Владимира Артамонова, чтобы он мне докладывал. Всё ему открыл и прямо обещал: исполнит – получит наследство. Даже, грешный, об Анне заговорил, чтобы дать ему надежду выслужиться. Совсем от досады разум потерял, думал, что пригрел вот мошенника, то есть вас так величал в мыслях. Корил себя, что мало документов стребовал, да больно застила мне глаза ваша чёртова императорская депеша – ведь не поручат такое абы кому. Потом остыл, узнав в вашем Обществе, что в самом деле поручали вам ехать ко мне, решил, что чиновники напутали. И всё же жене и дочери писал, чтобы были настороже с вами в Святой Земле, требовал извещать меня о любом движении вашем…

– Мне рассказали о том, – признался я, но не упомянул Артамонова.

– Я всегда говорил, что чувства возобладают над разумом, – махнул он рукой. – Долго я зло держал, и весьма не обрадовал меня камень, привезённый Владимиром. Отходить начал, когда пришли слухи о ваших дипломатических успехах в Египте, но совсем отпустило разве недавно, когда в Одессе только о вас и заговорили. – Он вздохнул. – Хороши же мы, учёные мужи! Один шпионит, другой покушается на жизнь, третий вор. Это нынче, а что дальше будет? Университетские станут сажать в кутузку академических… шучу, коллега, шучу… Хорошо бы, если только проклятие этих земель было истинной и единственной причиной наших раздоров. За последние годы вы доставили первое истинно доброе известие. Я ведь корил себя за тот глупый и жестокий поступок, думая, что послал чашу яда коллеге Бларамбергу, винил себя во всех смертях, Стемпковского тоже, а выходит, напрасно. Да и вы живы, значит, подозрения совсем пусты. Я-то совсем чуть не рехнулся на почве мистических начертаний. Нашёл, нашёл и ещё один странный камень, довольно свежий, да оставил в болоте, в уверенности, что несёт он смерть.