Впоследствии оросительное дело повелось здесь широко и на государственный счет, но его инициатором все же был именно Николай Константинович.

Позже, особенно по возвращении из Балаклавы, великий князь стал держать себя скромнее. Да и годы начали сказываться, он стал угомоняться.

В качестве «гувернера» при нем состоял в последнее время наш друг генерал Д. В. Белов. Он рассказывал, что никогда прямо не противоречит великому князю, но так подстраивает обстоятельства, что исполнение нежелательной «воли его высочества» становится по внешним причинам невозможным. Например, разбуженный как-то утром проезжавшими телегами, князь приказывает:

— Закрыть эту улицу для езды. Завтра — же!

— Слушаю!

Белов идет к начальнику города и уговаривается с ним… Рано утром являются рабочие и разрывают часть мостовой «для ремонта».

— Дмитрий Васильевич, закрыта ли, как я приказал, улица?

— Пока еще нет, ваше высочество. Но на ней как раз производится ремонт, и езды нет!

А через несколько дней великий князь уже и сам забыл о своей блажи.

Там же, в Ташкенте, Николай Константинович через несколько лет и умер.

Приехавши, много лет спустя, в 1921 году в Ташкент, я навестил Надежду Александровну. Дворец был у нее отобран большевиками, но Н. А. своим тактом и приветливостью сумела не вооружить против себя и эту власть.

Ей даже разрешили занимать в полуподвальном этаже дворца, где раньше жила их прислуга, две комнаты. Здесь я и застал ее, окруженную десятком породистых собак:

— Это собаки великого князя!

Постаревшая и расплывшаяся, она все же держала себя бодро и весело. Не проявила никакой горечи при воспоминаниях. Без злобы, а больше с юмором, говорила о притеснениях, которым подвергает ее новая власть. Заботилась о сохранении дворца от разграбления, и именно она подсказала мысль об обращении его в музей[329].

Не надеялась ли она на лучшие времена?

Дело Сморгунера

К окружному суду — одноэтажному дому на тихой улице, потонувшему в зелени, быстро подъезжает коляска. Пара вороных совсем взмылена, точно в снегу.

Выскакивает пожилой офицер, в синем казачьем мундире, с полковничьими погонами.

— Сторож!!

— Здесь, ваше высокоблагородие!

— Присяжный поверенный Сморгунер здесь?

— Так точно!

— Вызови его ко мне!

Пока сторож ищет Сморгунера, казачий полковник нервно шагает по приемной. Старушка в темном полинявшем платье и толстый пожилой сарт, ожидающие по своим делам, с недоумением следят за его возбужденностью.

Входит высокий рыжеволосый мужчина. Останавливается в недоумении:

— Это вы меня вызывали?

— Да, я!

— Что же вам угодно?

— А вот что!

Бац! Бац! Бац!

Сморгунер сваливается, убитый наповал[330]. На выстрелы сбегаются служащие, публика… Кто-то кричит:

— Городовой!

Вбегает дежуривший у суда полицейский.

— Городовой, я убил присяжного поверенного Сморгунера!

— Ваше высокоблагородие, дозвольте вас арестовать…

— Не имеете права! Я — командир полка. Арестовывать меня можно только по высочайшему повелению!

Полковник садится в коляску, едет домой. Оттуда посылает рапорт начальству о происшедшем и садится под домашний арест.

Сморгунер, крещеный еврей, считался в Ташкенте самым выдающимся адвокатом. Имел громадную практику и жил широко. Он позволял себе даже такую роскошь, как издание и редактирование единственной тогда в крае частной газеты «Русский Туркестан»[331], приносившей ему несомненный убыток. Сморгунер увлекался также и спортом, и был в Ташкенте секретарем местного скакового общества…

На этой последней почве у него вышло столкновение с командиром 5-го оренбургского казачьего полка Сташевским, возглавлявшим, в качестве председателя, скаковое общество.

Дошло до серьезного конфликта. Во время резкого объяснения Сташевский поднял руку, чтобы ударить Сморгунера. Но Сморгунер заслонился вовремя поднятым стулом. Сташевский вышел из комнаты.

Слух об этом столкновении быстро, конечно, распространился по Ташкенту. Как всегда бывает, молва сильно преувеличила происшедшее. Болтали даже кое-где, будто Сморгунер ударил стулом Сташевского.

Слух этот кто-то передал Сташевскому. Он потерял голову, поскакал разыскивать по городу Сморгунера и, узнав, что он в суде, прискакал сюда.

Преступление сильно взволновало ташкентское общество. Повсюду выражалось негодование против Сташевского. Возмущалась и военная среда.

Вдруг разнесся лозунг, исходящий от военного начальства: понимать поступок полковника Сташевского как защиту им чести военного мундира…

Для военных стало небезопасным осуждать Сташевского. Среди карьеристов началось поддакивание:

— Да, да! Честь мундира! Ну, конечно, иначе Сташевский и не мог поступить.

На панихидах, в доме Сморгунера, толпилось много народа. В первый день здесь были и военные сертуки. Потом их точно метлой вымело. Ни одного! Перестали бывать и более осторожные из гражданских чиновников:

— Все-таки край военного управления…

На третий день — похороны. Собралась громадная процессия. Участвовал в ней и я — и вследствие возмущения происшедшей расправой, и в качестве сотрудника газеты «Русский Туркестан», в которой время от времени я печатал научно-популярные фельетоны[332].

Сотрудники газеты по очереди несли гроб.

Процессия двигалась на кладбище по Кауфманскому проспекту. Должны были как раз проходить мимо квартиры Сташевского, где он сидел под домашним арестом.