и, светя себе под ноги, молча удалился прочь. Мы с Глебом пошли следом. Морда в форме что-то фыркнула нам в спины, брезгливо накрыла останки задубевшим от крови покрывалом.

Во дворе было пусто.

Может, что-то прояснит рассказ соседки?

— Ждите меня здесь, — сказал я и поднялся на крыльцо в домик.

Прошел мимо скучающего Антона, заглянул в другую комнатку.

Старушка сидела у окна и большими опухшими глазами смотрела в темноту.

— Как вас зовут? — спросил я, присаживаясь напротив.

— Татьяна Макаровна, — ответила старушка, не поворачиваясь.

— Расскажите мне, что случилось. Что вы видели, слышали.

— Так я уже все рассказала, — ответила старушка, повернулась ко мне. Удивленно подняла брови. — А тебе зачем?

— Мы охотимся за этим зверем. Я чувствую, что это не он. Но не могу понять кто.

— Опять протокол будете писать? — спросила она, вздохнула.

— Нет, просто расскажите. Ничего писать не надо.

Татьяна Макаровна посмотрела на меня грустными уставшими глазами, снова тяжело вздохнула, но посмотрела мне в глаза и начала рассказ.

— Темнеть начало, а соседка должна была ко мне прийти, забыла, думаю, что ли? Пойду, думаю, сама к ней схожу. Может, случилось чего. Вышла, а там дождь заморосил. Ох, и устроила ты мне, думаю, Михайловна, сама-то небось сидит дома да чаёк попивает с малиной. Договорились же, что придет ко мне, так нет. Даже не ёкнет у нее ни в каком месте, зараза. А я ползи тут к ней по грязище такой в темноте. Ну, думаю, приду, устрою разгон! Деревенька Полом у нас небольшая, жилых всего-то дворов пятнадцать. Остальные дома давно брошены, хозяева разъехались кто куда. А в оставшихся в основном досиживают свой век несколько стариков. Мы с Дарьей Михайловной старые подруги. Много лет проводили вечера вместе, помогали и поддерживали друг друга, хотя и ссорились, конечно, иногда тоже, как же старикам без этого. Но все ссоры, по старости, забывались на следующий же день. Я зашла во двор к ней, позвала ее, но в ответ тишина. Да что она, думаю, старая, уснула что ли? Оглядела дом, в окнах света нет, тишина стоит подозрительная. Обычно ее коза Нюрка брехала в сарайке, но и тут тишина. Сердце у меня тогда начало нехорошо так стучать. Не случилось ли чего, в самом деле, подумала. Тут еще накануне сосед про какие-то страсти рассказывал. Что, мол, чудище сбежало из какой-то лаборатории у нас в лесу, людей жрёт почем зря. Прям людоед, не иначе. Напугал меня, старый, дурак. Откуда у нас тут какие-то лаборатории, смех. Подумала, а вдруг правда — ужас. Тогда перекрестилась, помню, а потом про себя посмеялась, что такая чувствительная стала. Хотела с подругой посмеяться вечером над соседом за чашкой чаю. А та вот чего-то и не пришла…

Татьяна Макаровна замолкла, уткнулась в заплаканный платок.

Я положил ей руку на плечо, шепнул.

— Я понимаю, вам это тяжело. Но мне нужно знать подробности, чтобы найти этого изверга. Если не можете говорить дальше, я пойму…

— Могу! — вскинулась старушка. — Найдите этого гада!

— Хорошо, — сказал я, — можете продолжать?

— Да, конечно. Так вот, наощупь я поднялась на крыльцо, толкнула дверь в сени, включила свет, он еще так резанул глаза. Я прикрылась рукой, вошла в дом. Позвала снова Михайловну, но в ответ тишина. Я зашла в дом, только кошка ее там замяукала где-то сверху…

Я перебил слишком подробный рассказ старушки.

— Вы дальше расскажите, когда нашли вашу подругу. Пожалуйста.

Старушка посмотрела на меня с укором, но кивнула.

— Ладно. Значит, дальше. Раз хозяйки дома нет, значит, Нюрка опять у нее сбежала, зараза. А она, слепая, пошла ее искать, ходит, думаю, старая дура, по поляне. Ну, и я пошла из дому, думаю помогу ей Нюрку найти. А то она без меня до утра будет шарахаться по своим кустам за огородом. Говорила ведь я ей прибраться там, так нет. Чтобы наверняка убедиться в своей догадке, я сначала заглянула в Нюркин загон, и, естественно, никого там, не обнаружила. Вот сколько я ее знаю, но никак не могу привыкнуть к козьему запаху. Но Михална говорит… говорила, что Нюрка единственная ее подруга и кормилица. Она и не предаст никогда, и слова дурного не скажет. Зато, как выпасется хорошо, молочко ее теплое и целебное так хорошо душу согревает. Я, конечно, обижалась на нее слегка за такие слова: ну, а как же так, какая-то вонючая коза значит тебе подруга, а я тогда кто — хвост собачий? А она отвечала мне, мол, опять ругаешься, а моя Нюрочка никогда, говорит, не воняет нисколечко. Я ей: как не воняет-то, ты сама вся провоняла своей козятиной! А она мне: не понимаешь ты, Макарна, это ж свое, родное, разве ж может оно вонять-то?

Татьяна Макаровна затихла, опустив голову.

Я ждал.

Через минуту она продолжила, высоко подняв подбородок и глядя куда-то под потолок.

— Полянка, где Михайлна пасла свою Нюрку, была аккурат за кустами разросшейся малиной в конце огорода. Я пошла туда, в темноте, то и дело натыкаясь на колючие ветки, ругалась про себя. И продолжала звать ее. Вышла на ту полянку, сумрачно уже стало, смотрю по сторонам, щурясь. Снова окликнула подругу, но никакого звука, никакого движения, будто вымерли все.

Увидела тут колышек, на который козу она привязывала, подошла, увидела, что обрывок веревки только болтается на ветру.

Сердце у меня тогда защемило и начало тянуть где-то под лопаткой. Что-то здесь не то, подумала я и пот холодный прямо прошиб. Тут где-то сбоку загорелась желтая лампочка соседского дома. Из темноты поляны я разглядела Сашку Шилова, соседа подруги толстобрюхого. Он мне кричит: Макаровна, это ты что ли? Я ответила ему и спросила, Михалну сегодня часом не видал он, тут она Нюрку сегодня пасла, али нет? Не видал, сказал он, и давай опять кашлять и чесаться. Плюнула я на него, пошла дальше по огороду. Вышла за калитку, слышу сосед тоже сзади топает. И все продолжала Михалну звать. И тут в полумраке я и увидела два холмика на краю поляны, у самого леса. Один побольше, другой поменьше. Я как-то вдруг сразу поняла, что это за холмики, но назвать вслух не решилась. Я тогда показала толстому Сашке в ту сторону и спросила: чего там, а? А сосед, поддатый уже хорошо, говорит, щас, схожу гляну, и вразвалочку пошлепал туда. Мне, конечно, хотелось с ним пойти, но ноги будто вросли в землю, а язык занемел. Так и стояла ни жива, ни мертва, пока не