На чистом зеленом взгорье у двух берез фронтовики остановились, осторожно спустили с плеч скорбную ношу.

Вздохнул уставший больше других дед Яков, расправил грудь, пригладил белую бороду, строго оглядел сызмальства знакомые угодья. И с понятием одобрил завещание соседа, почему именно здесь облюбовал Иван Степанович для себя последний приют. Отсюда в миражной сини просматривались дальние дали с озерами, лесами, пашнями, проселками в луговинах, большими и маленькими деревеньками. И было ощущение застывшего в бесконечности мгновения полета над всей этой родимой землей.

Федор Ермаков легонько придержал за плечо Парфена Тунгусова, который собирался произнести речь. Переглянулись фронтовики и молча согласились, что говорить слова совсем не надо.

Пусть Иван сам себе прощается с белым светом: высоким солнцем в бесконечном небе, зеленым лесом и синими озерами, с женой и сыном, с земляками. И пусть все это останется с ним таким, каким ему самому хотелось.

Пусть молча прощаются с Героем его родные и земляки, которые остаются, чтобы продолжать жизнь на земле.

И все стали прощаться.

Подходили к Ивану, задерживались на несколько мгновений и уступали место другим. Потом каждый бросил в могилу по горстке мягкой земли, чтобы вечная постель солдата была пухом, и чтобы не таил он на земляков никакой обиды.

Не отходили до конца похорон от гроба только Михаил с Аленкой. Катерина стояла чуть в сторонке вместе с Юлей Сыромятиной. Катерина еще не успела пережить радость встречи, испуг за здоровье мужа и трагедию утраты. Горе теснило грудь, а слез не было, выплакала она свои слезы за долгие четыре года войны.

Не плакал и Михаил. Только к той упрямой складке-морщинке меж бровями добавились взрослые морщинки-лучики у глаз и остались теперь навсегда.

К треугольной деревянной пирамиде Жултай Хватков прибил медную звездочку, которую он выпилил из своей матросской бляхи.

Над черным холмиком, усыпанным ворохом свежих лесных цветов, вскинулся пистолет Федора Ермакова. По приозерью зеленого острова прогремел троекратный салют прощания.