Она никак не хотела, но память упрямо возвращала к тому, что было уже два года назад, когда в Мишу стреляли, а потом связанного бросили в болотную топь.

— Не-ет! — вырвалось горьким вскриком у Юли, и она уже больше не раздумывала, опрометью кинулась в березняк.

…Возле высохшей, изуродованной молнией березы, похожей на Змея Горыныча, на мягком мшистом холмике полулежал Михаил и виновато улыбался внезапно появившейся перед ним соседке. Она схватилась за тоненький стволик осинки, иначе упала бы, увидев его лежащим без кителя, в окровавленной по левому боку рубашке и с этой давно знакомой и теперь уже родной до слез беззащитной улыбкой.

— Миша… — Юля тряхнула головой, как бы сгоняя околдовавший ее кошмарный сон.

В этом одном-единственном слове и в том, как оно было сказано, Михаил увидел всю Юлю с ее упрятанными от глаз людских потаинками. Ту, что когда-то свалилась на него в озорстве с высоченного зарода в россыпи лугового сена; и ту, склоненную в тревоге у его изголовья после встречи с браконьерами; и ту, припавшую в полном смирении к его груди в совсем недавние озимки; и вот эту, сегодняшнюю — еле стоит, ноги исцарапаны, юбка мокрая почему-то и распластана от подола до пояса, знать летела сюда без оглядки через кусты. Толстенная коса расплелась, упавшие на одну сторону тяжелые русые волосы закрыли все плечо и руку до самой кисти, в которой зажата фуражка. Это же надо — такое чудо иметь…

— Ну и грива у тебя, колдуньюшка…

В воскресенье, на Троицын день, собирались нечаевские девушки пойти на берег озера Полдневого, чтобы пускать по воде заветные венки. А еще раньше, в четверг, они повязали молодые березки, загадав себе счастье. А что же может загадать пробуждающееся сердце: чтобы взрослая жизнь, которая стояла у самого порога, сложилась удачно; чтобы любовь пришла светлой; чтобы вечно любил друг сердечный.

Повязали вершинки березок и Юля с Аленкой. На Троицын день они тоже бросят свои венки с крутого берега в озеро и, как все девушки, будут ждать, чей венок заплывет дальше, кому судьба щедрее обернется.

Всю короткую ночь с субботы на воскресенье Михаил с Аленкой бродили в рощах, купались в сонной воде теплого озера Северного, а утром вернулись на берег Лебяжьего.

Над озером лежал прозрачный фиолетовый туман, а там, где солнце собиралось проснуться, небо меняло окраску и становилось ало-трепетным.

Михаил не мог скрыть грусти, хотя расстаются они с Аленкой на время. Едет она в свой северный город на реке Неве. Конечно, учиться — это здорово, а вернется ли названая сестра, еще не известно. Потому и хотелось ему подарить Аленке такое, что запомнилось бы надолго.

Он взял Аленку за руку и усадил под молодыми деревцами на ковер из прошлогодних листьев и хвои, прошитый зелеными всходами лесной осоки.

— А теперь смотри и слушай. Как будто в первый и последний раз. Договорились? Обязательно все это запомни…

— Я поняла тебя. Но разве можно все-все-все запомнить. Для этого целой жизни не хватит.

— Беда мне с тобой… Хочешь все сразу узнать. А так не бывает. Курочка и та по зернышку клюет. Я тебе дарю одно-единственное зернышко: встречу весны с летом.

Очень тихо в лесу.

Уже не будет свадебных песен тетеревов на токовищах. Вон сидит на березе через опушку одинокий петух и о чем-то думает. А тетерок не видно и не слышно. Сидят они сейчас на гнездах, уже полные забот о беспокойных выводках, которые вот-вот появятся на свет. А папаша примостился на самой верхушке березы, распустил свой королевский хвост и не бормочет сердито, не тукает громко и победно, как ранней весной, грустно ему, что все заботы о семействе забрала серенькая скромная тетерка. Она сама будет учить молодь искусству жить. И только поздней осенью соберутся все в большие колонии, чтобы вместе зимовать и ждать весны, ждать новых свадебных битв и песен.

С озера долетел осторожный плеск и спокойное «кря-кря». Старая утка выводит своих, еще пушистеньких, утенят из камышей на поросшие темно-зеленой ряской тихие заводи завтракать. Утята тонко попискивают, голоса их сливаются в единое «тиу-тиу».

Вот сообщила о своем пробуждении выпь. Опустила длинный клюв в воду и ухает. Звук летит по воде и как бы из воды, поэтому трудно определить, где она сейчас находится.

Вершины деревьев вспыхнули под первыми лучами, и, рождаясь мгновенно, брызнули сотни новых звуков. Это вместе с солнцем заявляют о себе лесные птицы. Первым свечой в небо поднялся маленький лесной жаворонок, вот он уже залился тонким серебряным перезвоном.

Вылетел на завтрак и дятел. Он будто путевой обходчик, стукнет раз и прислушается, стукнет еще раз и снова слушает. А как только разведает захороненные в коре личинки жука-короеда, понесется тогда по лесу его неустанное «тук-тук-тук, тук-тук-тук».

Подул легкий, еле заметный ветерок и стал разгонять туман над озером. Солнце помогает ему. И вот уже голубая рябь от камышей добегает до желтеющей на той стороне песчаной косы, а по ряби — черные точки прожорливых гагар.

По самому берегу неуклюже пробежала старая зайчиха, такая домашняя и озабоченная, что ребята рассмеялись.

— Как бабка Сыромятиха, — сказал Михаил. — Похожа, правда? Сейчас остановится, клюнет воздух носом и сочинит про нас дразнилку.

Наверное, от нее зайчата сбежали. Вот она и грустная такая, не может их найти.

— Зайцы коммуной живут. Чьих зайчат зайчиха найдет, тех и покормит. Ты спать еще не хочешь?

— Ну что ты, Миша?! Ночь такая короткая… Вот только устала чуть-чуть…

Она склонила голову к его плечу и вздохнула.

— Ты чего, Аленка?

— Я тебе тоже хочу кое-что подарить… — она положила Михаилу в ладонь своего оловянного солдатика. — Обещай, что будешь дружить с ним.

— Хорошо, Аленка. Я обещаю тебе.

— Он славный товарищ и многое знает. Ведь раньше солдатик жил у профессора. И если ты захочешь, он расскажет тебе о Ленинграде, о старом профессоре, который в молодости был революционером, расскажет о Семеныче и о маленькой девочке, которую спас на Ладоге солдат из страны Сибири.

— Главное, ты Сибирь не забывай. А мы-то умеем помнить. И плохое, и хорошее.

— Да как я могу хоть что-то забыть из нашей жизни? Извини, Миша, но дело не только в тебе и маме Кате. Я полюбила твои озера как свои, полюбила деревню, речку Полуденку, Жултайку, деда Якова, Анисью Павловну и Федора. Все вы такие родные мне стали… Не могу тебе толком объяснить, но я уже давно себя чувствую нечаевской. Понимаешь?

— На врача, наверно, надо долго учиться?

— Ну и что? Я же два раза в году на каникулы буду приезжать. А как только стану врачом, так сразу и приеду в Нечаевку насовсем. Я ведь теперь никуда без вас…

Аленка закрыла глаза. Ей было хорошо рядом с Михаилом, спокойно, а предстоящая разлука с мамой Катей и братом не пугала почему-то, все казалось удивительно ясным, понятным. Еще несколько дней — и она увидит родной город, гранитные берега могучей реки, знакомые мосты, улицу свою. Может быть, и поселится в своем районе. Она очень постарается, чтобы стать хорошим врачом, и тогда вернется сюда уже насовсем, на вторую свою родину. Какое это хорошее слово — «родина». А еще есть такие же близкие и понятные слова: «родня», «родные», «род». Война сделала Аленку сиротой, но она и подарила ей родину, вот эту, среди озер и лесов в деревне Нечаевке. Как нечаянный интерес нагадала судьба, а может, и больше — целую жизнь.