После этих слов он удалился.

Тогда пришло время действовать, и мы ринулись в атаку с энергией, которая и в самом деле предполагала все три усугубляющих обстоятельства, столь хорошо обозначенных отцом келарем. Но что могли слабые дети Адама против трапезы, которая казалась приготовленной для обитателей Сириуса! Наши потуги были тщетны: хоть мы и наелись до отвала, однако оставили на своем пути лишь едва различимые следы.

Итак, насытившись, мы разбрелись до обеда; я пошел прикорнуть в хорошей постели, где проспал мертвым сном в ожидании мессы, подобно герою Рокруа[267] и тому, кто спал перед началом битвы.

Я был разбужен могучим братом, который чуть не вырвал мне руку, и скорее побежал в церковь, где нашел всех на своих местах.

Мы исполнили симфонию во время приношения Даров, спели мотет при возношении Даров и закончили квартетом духовых инструментов. И, несмотря на плоские шуточки в адрес музыкантов-любителей, почтительное отношение к истине обязывает меня утверждать, что мы справились с этим очень хорошо.

Попутно замечу, что все те, кто ничем и никогда не бывает доволен, почти всегда оказываются невеждами, которые, высказываясь, смело рубят сплеча лишь потому, что надеются, что эта отвага позволит предположить у них знания, которые они так и не удосужились приобрести.

Мы благосклонно приняли похвалы, коими нас не преминули осыпать, и, удостоившись благодарности аббата, отправились к столу.

Обед был подан во вкусе пятнадцатого века: мало антремé, мало излишеств, зато превосходный выбор мясных блюд, простых, сытных рагу, хорошая кухня, превосходное приготовление; в особенности овощи неведомого вкуса с осушенных болот не позволяли нам желать того, чего мы тут не видели.

Об обеде вы сможете судить еще и по изобилию, царившему в этом благодатном месте, когда узнаете, что вторая перемена предлагала до четырнадцати разновидностей жаркого.

Десерт был тем более замечательный, что его частично составляли фрукты, которые не встречаются на этой высоте и которые доставили сюда из нижних областей, из садов Машюраза, Морфлана и прочих мест, облагодетельствованных светилом, порождающим жару.

В горячительных напитках недостатка тоже не было; но кофе заслуживает отдельного упоминания.

Он был чистейший, ароматный, на диво горячий; но главное – был подан не в этих дегенеративных вазочках, которые на берегах Сены осмеливаются именовать чашками, а в прекрасных глубоких bowls, чашах, куда их преподобия окунали свои полные губы, втягивая в себя живительную влагу с таким шумом, который сделал бы честь и кашалотам перед бурей.

После обеда мы пошли к вечерне и исполнили там среди псалмов антифоны, которые я нарочно сочинил по этому случаю. Это была обычная музыка, какую писали тогда, и я не скажу о ней ни хорошего, ни плохого – из опасения, что меня остановит скромность или же что растрогаюсь под наплывом отцовских чувств.

Когда официальная часть завершилась, некоторые соседи начали разъезжаться, другие договорились сыграть несколько партий в коммерческие игры[268].

Что касается меня, то я предпочел прогулку и, собрав нескольких друзей, пошел топтать траву, такую густую и мягкую, что вполне стоит ковров, сделанных на савоннерийской мануфактуре, и дышать чистым горным воздухом, который освежает душу и располагает воображение к мечтательной созерцательности и романтизму[269].

Было уже поздно, когда мы вернулись. Аббат подошел ко мне с пожеланием приятно провести вечер и спокойно – ночь. «Сам-то я, – сказал он мне, – собираюсь вернуться к себе и позволить вам закончить вечер. Не то чтобы я думал, будто своим присутствием могу докучать нашим отцам; но я хочу, чтобы они знали, что имеют полную свободу. Ведь не каждый день случается праздник святого Бернара; завтра мы вернемся к привычному распорядку: cras iterabimus æquor»[270].

Действительно, после ухода аббата среди присутствующих стало заметно больше раскованности, люди стали вести себя более шумно, послышались вольные шутки об обителях, хотя, в общем-то, довольно безобидные, над которыми все смеялись, сами не зная почему.

В девять часов подали ужин – тщательно приготовленный, изысканный и уже отделенный от обеда несколькими веками.

За него принялись с новыми силами, вели беседы, пели застольные песни, а один из отцов прочел нам несколько стихотворений собственного сочинения, которые и в самом деле были неплохи для того, кто носит тонзуру.

В конце вечера чей-то голос крикнул: «Отец келарь, где же ваше особое блюдо?» – «И в самом деле, – ответствовал преподобный, – даром что я келарь, а никуда не гожусь».

Он вышел на какое-то время и вскоре вернулся в сопровождении троих слуг, один из которых принес гренки с превосходным маслом, а двое других несли стол, на котором помещалась огромная чаша с подслащенной и горящей водкой, что почти равнялось пуншу, который тогда еще не был известен.

Новоприбывших встретили одобрительными возгласами; мы поели гренков, выпили горящей водки, а когда часы аббатства прозвонили полночь, каждый удалился в свою келью, чтобы вкусить сладостей сна, коему дневные труды придали уместность и права.

N.B. Отец келарь, о котором шла речь в этом поистине историческом повествовании, сильно постарел, и как-то в его присутствии заговорили о приезде нового аббата, недавно назначенного сюда из Парижа; опасались, что он будет слишком строг.

«Насчет него я спокоен, – сказал преподобный, – пусть будет каким угодно вредным, но он никогда не осмелится отобрать у старика ни его место у камелька, ни ключи от погреба».

Однажды я сел на свою лошадку Отраду и поехал вдоль радующих взор склонов Юрских гор.