Я был на борту пакетбота, который должен был доставить меня из Нью-Йорка в Филадельфию; и вот что надобно знать: для того чтобы проделать это путешествие безопасно и наверняка, надо воспользоваться моментом самого начала отлива.

Море застыло в неподвижности, то есть вот-вот должен был начаться отлив, однако, несмотря на то что нужный момент настал, поднять якорь никто не потрудился.

Нас, французов, на борту было много, и среди прочих г-н Готье, который в настоящее время должен быть в Париже; этот славный малый разорился, пожелав построить дом ultra vires[249], который теперь является юго-западным углом здания Министерства финансов.

Причина задержки вскоре стала известна: она произошла из-за пары американцев, которые не явились вовремя, и теперь все любезно их дожидались; это грозило нам угодить в самый отлив и потратить в два раза больше времени, чтобы прибыть в пункт назначения, ибо море никого не ждет.

Отчего и поднялся громкий ропот, и особенно со стороны французов, у которых страсти гораздо живее, чем у обитателей другого берега Атлантики.

Я не только в это не вмешивался, но даже едва замечал происходящее, поскольку на сердце у меня было тяжело и я думал о судьбе, которая ждет меня во Франции, так что не очень хорошо понимал, что случилось. Но вскоре послышался громкий хлопок, и я увидел его причину: это Готье влепил какому-то американцу оплеуху, способную свалить с ног носорога.

Сие насильственное действие повлекло за собой ужасную неразбериху. Мешались и сцеплялись друг с другом французские и американские слова, стычка переросла в национальную, и уже зашла речь о том, чтобы побросать всех нас в море, что было не так-то легко исполнить, поскольку их перевес был не таким уж большим: восемь наших против их одиннадцати.

Я при своей наружности выглядел тем, кто был способен оказать максимальное сопротивление этому выбрасыванию за борт благодаря высокому росту и плечистости, да к тому же мне тогда было всего тридцать восемь лет. Наверняка именно поэтому на меня и натравили самого видного бойца из неприятельского войска, который подошел ко мне и встал напротив в самой угрожающей позе.

Он был высок, как колокольня, и сложен соответственно росту; но когда я смерил его тем взглядом, который пронзает человека до мозга костей, то увидел, что темперамента он флегматичного, лицо у него одутловатое, глаза какие-то неживые, голова маленькая, ноги женские.

«Mens non agitat molem[250], – сказал я самому себе. – Посмотрим, чего он стоит, а потом и умрем, если понадобится».

И тут я, подражая героям Гомера, сказал ему дословно следующее:

– Do you believe[251] to bully me, you, damned rogue? By God! it will not be so… and I’ll overboard you like a dead cat… If I find you too heavy, I’ll cling to you with hands, legs, teeth, nails, every thing, and if I cannot do better, we will sink together to the bottom; my life is nothing to send such dog to hell. Now, just now…

(Думаете, напугали меня, чертов мерзавец?.. Богом клянусь, не выйдет! Я вас за борт вышвырну, как дохлую кошку. А коли окажетесь слишком тяжелым – вцеплюсь в вас всем, чем смогу, руками, ногами, ногтями, зубами, и пускай мы вместе пойдем ко дну. Жизни своей не пожалею – лишь бы отправить в ад такого пса, как вы. Ну, давайте…)[252]

При этих словах, коим наверняка гармонично соответствовал весь мой облик (ибо я чувствовал в себе геркулесову силу), мне вдруг почудилось, что мой противник укоротился на целый дюйм, руки его упали, щеки осунулись, – одним словом, он проявил все признаки вполне очевидного испуга, как и тот, без сомнения, кто его привел, поскольку, заметив это, он подбежал, чтобы встрять между нами, и правильно сделал, потому что я уже наседал, так что жителю Нового Света предстояло почувствовать на собственной шкуре, что у тех, кто купался в водах Фюрана[253], нервы крепко закалены.

Тем временем в другой части судна прозвучали несколько примиряющих слов: все отвлеклись, поскольку опоздавшие наконец-то прибыли; настало время поднимать паруса; так и вышло, что, пока я стоял в позе борца, готовый к схватке, смута вдруг прекратилась.

Все обернулось даже к лучшему: когда шум утих, я занялся поисками Готье, чтобы попенять ему за излишнюю вспыльчивость, и обнаружил того, кому досталась его оплеуха, сидящим за тем же столом в присутствии ветчины самого что ни на есть любезного вида [это же авторская шутка!] и кувшина (pitcher) с пивом в локоть вышиной.

Как-то погожим февральским днем я завернул в Пале-Рояль и остановился перед магазином г-жи Шёве, самым известным из всех, что торгуют съестным в Париже; его владелица всегда оказывала мне честь, желая всего хорошего. Заметив там пучок спаржи, малейший стебелек которой был толще моего указательного пальца, я спросил, сколько она стоит.

– Сорок франков, сударь, – ответила хозяйка.

– Спаржа и в самом деле очень хороша, но по этой цене только король или какой-нибудь принц сможет ее отведать.

– Вы ошибаетесь, такой товар никогда не попадает во дворцы: там хотят прекрасного, а вовсе не восхитительного, – однако моя спаржа и без того отлично разойдется, и вот каким образом.

Как раз сейчас, когда мы об этом говорим, в городе найдется по меньшей мере три сотни богачей, финансистов, капиталистов, поставщиков и прочих, которые сидят у себя дома из-за подагры, из-за боязни простуд, из-за предписаний врачей и прочих причин, которые, однако, не мешают им есть; и вот сидят они у своих каминов и ломают голову, чем бы таким полакомиться, а когда устают размышлять, так ни до чего и не додумавшись, то посылают своего лакея на поиски; и тот, кто придет ко мне, непременно заметит эту спаржу, сообщит о ней, и она будет куплена за любую цену. Или же это будет красивая дамочка, которая зайдет со своим любовником и скажет ему: «Ах, друг мой, какая прекрасная спаржа! Купим ее; вы же знаете, моя служанка делает к ней такой вкусный соус!» В таком случае любовник, если он комильфо, не отказывает ей и не торгуется. Или же кто-то побьется об заклад, или у кого-то крестины, внезапное повышение ренты… Откуда мне знать? В общем, очень дорогой товар уходит быстрее остального, потому что в парижской жизни случается столько чрезвычайных обстоятельств, что всегда находятся веские причины куда-нибудь за чем-нибудь отправиться.