Ворон подслушал его мысли.

– Будет то, что будет, кровнорождённый, – проговорил он негромко. – Даже если будет наоборот.

Про себя Ознобиша был наполовину уверен: когда восторг и тревогу первых открытий в книжнице сменит бисер ежедневных трудов, с царевны станется заскучать. Озорнице и непоседе, знавшей по именам всех союзников «дяди Сеггара» и в особенности всех его недругов, – ей ли раз за разом подливать масло в светильник, трудить глаза, силясь отличить узор случайных потёков от прихотливого течения додревних письмён?.. Девичья ли забава – воссоздавать дела старины, испятнанные кровью и вероломством?

«Это мои отцы и матери», – сказала Эльбиз.

Они к тому времени разобрали уже достаточно. Ознобиша пытался предупредить:

«Их слава может оказаться не столь возвышенной, как мы все привыкли считать…»

«Это всё равно мои предки. Других не надобно».

«Но ты всяко узнаешь, когда я государю Эрелису разыскания поднесу…»

«Ты дурак, Мартхе! – рассердилась царевна. – Ну вот почему, как мне что полюбится, тотчас отнять норовят? Ещё ты начни меня за прялку засаживать!»

«Я дурак, – согласился Ознобиша. – Но ты лучше всех знаешь: отрока со стороны в дружину просто так не берут. Велят доказать, что впрямь иной жизни не мыслит. Поэтому искушаю…»

Эльбиз буркнула, остывая:

«Сравнил! То дружина!»

Ознобиша спрятал руки в нарукавники, отмолвил строго, спокойно:

«Если бы я не равнял свой долг райцы с долгом витязя воеводе, твой брат меня бы вряд ли приблизил».

Больше они не спорили. Царевна только сводила в книжницу Серьгу. Чтобы знал, где искать её, если неотложно занадобится. Верный дядька, доживший до седой бороды без малейшей нужды в грамоте, заметно подивился новой причуде любимицы, но дорогу запомнил.

Город уже оправился от испуга, навеянного едва не случившимся кощейским нашествием. На каждом углу звенели струны. Уличные сказители славили порядчиков, воспевали мужество бесстрашного Гайдияра:

Горожане милостиво подавали певцам. Ещё вчера торговый люд жаловался на поборы, сегодня наперебой хвастался:

– А меня за пирог с молоками старшина Обора благодарил!

На Ближнем исаде давно смели в обрыв пепел, оставленный чучелом дикомыта. Теперь в огне распадались набитые ветошью поличья переселенцев. К ногам кукол с проклятиями летели тресковые головы, не проданные на торгу. Этот пепел тоже смывало дождём.

Посередине исада громоздилась лобная подвысь. Лицедеи с утра до вечера представляли деяние Гайдияра. На вразумление тем, кто сам не ходил к Зелёному Ожерелью. На веселье тем, кто ходил.

Сейчас у потешников была передышка. Народ медлил расходиться, ждал нового начала.

Ознобиша в толпу не полез, но посмотреть остановился.

– Вот кому Справедливый Венец воистину впору!

Купеческий сын гладил молодые усы тем движением, что многие подмечали у Гайдияра. Таких юнцов в достатке было по городу. Паренёк заметил взгляды, храбро продолжил:

– Небось и кощеям окольный путь показал бы, и дикомытам укрощение сотворил!

Молодца неожиданно поддержал важный бородач в долгом охабне, расшитом золотыми птицами, синими рыбами:

– И моё слово такое, что по нынешним делам смотреть надо, не по ветхим лествицам! Пока смелый царевич жизни за нас не щадил, где, спрашиваю, шегардайский во… – хотел в запале ляпнуть «ворёнок», опамятовался, – наследник отсиживался?

– Гайдияр люб! – крикнул молодой. – Гайдияра на государство!

Клич не то чтобы упал в пустоту.

– Венчать храброго Гайдияра!

– Эдарговича проводить, отколе пришёл!

– Ему на север дорога! В отцовский воруй-городок!

Ознобиша почувствовал, как собралось узлами нутро. Честь Эрелиса требовала заступы. «Потопчут… Прибьют…»

Рука сбросила с головы куколь.

«Хоть государыня сегодня дома осталась…»

Его узнали.

– Райца… райца Эрелисов… дикомыт…

Кто-то опасливо отодвинулся.

– Ты, добрый Жало, рад честить четвёртого сына прежде третьего и не велишь считаться рождением, – услыхал Ознобиша собственный голос. – Что ж сам родителем пеняешь моему государю? И добро бы прямыми делами его, а то дымом без огня! Как тебя понимать?

Он сжал кулаки, почти ожидая, что сейчас его схватит сотня рук… да и поволочёт прямиком под каменный нож.

Ничего не произошло. Народ с любопытством смотрел то на него, то на багрового Жала. Даже местечко освободили: кто кого?

Распря хоть и словесная, а всё людям радость.

В это время с подвыси, изображая боевые трубы, замычали берестяные рога. Позоряне тотчас забыли спорщиков. Ознобиша успел заметить некое облегчение на лице Жала.

Бородатые воеводы, один другого обширнее и страшнее, в верёвочных подобиях кольчуг, кружились на дощатом помосте, зычно перекидывались оскорблениями.

– Вот уж чудо из чудес: у Поморника хвост облез!

Дружинам места наверху не нашлось. Они топтались у подножия, три и три человека, различные цветом налатников. И тоже старались вовсю. Отвечали на глаголы чужого вождя выкриками, грозными взмахами копий. Своему вторили согласными ударами деревянных мечей по щитам. Оружие и доспехи, исполненные для деяний древних царей, мало напоминали теперешние, но в том ли беда?

– Рыбьим ратям впредь наука: нам в котёл попала Щука!

Позоряне веселились знатно. Подсказывали лицедеям такие словечки, что Ознобиша невольно поискал взглядом Машкару. Где старик, записывает ли?..

А высоко над верёвочными бронями, пакляными усищами и стуком потешных мечей казалась из мокрой скалы разбитая печь. В утробу сводчатого горнила, сто лет беременевшего вкусными калачами, затекала вода. Слезами точилась вниз. На самом деле ими плакала вселенская неправда, примета умирания города, но кто её замечал?..

Воеводы-спорщики разошлись не на шутку. Толкали один другого в плечи, тянули пятерни к бородам, хватались за ножны. Уже выскочили на подвысь два лохматых уродца. Кощеи вертелись под ногами дородных верзил. Облизывались на город. Точили кривые разбойничьи тесаки…

Пора было являть себя великому порядчику. Вершить подвиг.

– Го-су-дарь! – нараспев взывала толпа. – Гай-ди-яр, из-бав-ляй!

– Не пущу вас за Ожерелье, – предвкушали позоряне. – Кто полезет – того на релью!