– Не прогневайся, батюшка… Улыба леса не узнаёт!

Хозяин Порудницы досадливо зашевелился. Он-то полагал, если будет досуг, присмотреться к Десибратовой дочке. В дороге думается знатно. Всё рядом, всё достижимо. Взять женить на Десибратовне того же Хлапеню. Прибрать к рукам стареющего Головню с его зеленцом… Эх! Какое женить околотней, если без большака ни с чем справиться не умеют!

– След, что ли, потеряли, дурни? – вылезая на козлы, хрипло спросил Лигуй.

– Нет, батюшка. Вот он, след.

– Тогда что глаз смежить не даёте? Я не вы, мне до завтра умом надо раскинуть!

Ответил Улыба, шедший на лыжах:

– Я с Порейкой на первый развед бегал. Должно помошье быть и с краю валун, зраком на человека похожий. А нету!

Он был следопыт. Лигуй, конечно, виду не показал, но про себя встревожился. «Леший, что ли, пробудился не к сроку и давай спросонья водить?..»

Поднял воротник шубы, пихнул в бок Хлапеню, сел с ним на козлы. Сразу приметил: походники жались к саням. Шуба вдруг стала редкой рогожкой, ветер, звеневший ледяными ветвями, её легко проницал.

Лигуй нахмурился. Остановил руку, тянувшуюся к оберегам на поясе.

– Чего испугались?

– Да тут… это… уж не обессудь, батюшка, – помедлив, ответил Улыба. – Как нам, сирым, не бояться, если ветер песни поёт?

– Какой ветер? Какие ещё песни? – грозно рявкнул Лигуй. Не хотел сознаваться, что успел ощутить каждую заснеженную версту, отделявшую сани от дома с его теплом и хранительным светом. – Что вы, как бабы старые, от лесного шороха обмираете?

Хлапеня не ответил, лишь покосился. Лигуй невольно напряг слух.

Деревья, все до единого обломанные, покалеченные снегопадами, стонали, скрипели, будто в каждом маялась загубленная душа. Горожанин какой, житель стольного Коряжина, с напужки память утратит. Лигуй жалобы леса каждый день слышал. Он чуть снова не выругал своих молодцев старыми бабами или чем хуже… Оханье и плач древесных макушек вдруг начали слагаться в осмысленную попевку. Да не какую попало! Наплывала именно та, которой, бывало, помогали работе весёлые Бакунины чада:

Только вот звучала артельная песня горестно, будто кто на собственные похороны тащился.

Как возможно, чтобы бодрый нагал обернулся иносветной кручиной? Лигуй вмиг забыл, куда едет. Чёрные деревья нависли, простёрли цепкие ветви. Ладонь, гревшая обереги, утратила волю. Краем меркнущего рассудка Голец только знал: мстилось не ему одному. Рядом кто-то пробовал высечь огня и тряско, жалобно матерился. Искры не попадали на ветошный трут. Бессильные проклятия уносил ветер.

Душа метнулась к упрятанной в горшочек огнивенке. Мысленно Лигуй уже искал полдень и полночь, возжигал жирники. Спереди раздался крик Улыбы. Большак еле усидел на козлах, не сразу признав шальную радость в голосе парня:

– Помо-о-ошье!

И развеялся морок, рваными клочьями отбежал в лесные кромешные закоулки. Ветер перестал надрываться человеческим горем, по вершинам опять заметались самые обычные вихри. Облегчение утроил новый крик следопыта:

– И камень вот он приметный!..

Оботуры стали поднимать головы, нюхать воздух. Передовой, за ним коренник. Тоже, верно, чаяли отдыха и пастьбы. Лигуй зевнул, с облегчением полез назад в оболок. Досужие ребята кинут стан и без него.

…Благодарную радость пронёсшейся напасти смёл новый крик Улыбы. Без слов, зато полный потустороннего ужаса:

– А-а-а!..

– Что? – снова помертвел Лигуй. – Что?..

В нескончаемом вопле звучала бесповоротная гибель всем и всему. Улыба развернулся в воздухе, в зверином прыжке. Бросился назад мимо саней. Взгляд большака мазнул по белому лицу с пятном орущего рта, устремился дальше, притянутый тем, что больше всего боялся увидеть.

Смутно похожий на человека валун, которому только что радовался следопыт, обретал движение.

Расправлял плечи. Сбрасывал снег…

Вожжи обмякли у Хлапени в руках. Оботуры остановились.

Теперь кричали, кажется, уже все, но Лигуй отчётливо слышал скрип снега под валенками мертвеца.

Тело, изломанное обвалом, шагало неловко, угловато, неотвратимо. Серебряный светоч, мревший в облаках, скрадывал очертания и цвета́, но страх сообщил зрению небывалую остроту. Половина лица бугрилась чёрным потёком, видимый глаз был мокрой ледышкой… Голец узнал растрёпанные, точно пакля, седовато-светлые волосы… старую лисью шубу… а главное – чёрное и зелёное, казавшееся из-под распахнутой шубы!..

Навстречу Лигую, раскрывая для объятия руки, валко шёл Бакуня Дегтярь.

А перед ним катилось по снегу чёрное пёрышко.

Лигуй увидел это и умер.

Дальше всё творила пустая телесная оболочка.

Он не услышал, как вблизи подал голос ещё один призрак:

– Родимые! Грабят!!!

И всё похоронил рёв косматых тягачей. Белолобые братья заветных слов не забыли. Две заиндевелые копны разом прянули вперёд, стали заворачивать влево, увязая по целику, падая и вздымаясь. Очнувшийся Хлапеня бешено захлестал, ме́тя по головам, но какая пуга упряжке, дождавшейся хозяйского зова? Оботур не зря называется оботуром, злых рук назавтра слушаться не начнёт… Долой сани с чужими людьми! Облуком их в дерево, да и набок! Кореннику мешали оглобли, пристяжной бился в цепных постромках. Хрустнуло дерево, расселись крепкие звенья!

Хлапеня вылез из сугроба без шапки, пуги и рукавиц. Размахнулся по пристяжному топориком. Неведомо откуда прилетела стрела. Ударила в лицо, опрокинула.

Лигуй не видел гибели пасынка. Способность что-то понимать вернулась к нему через версту, и что это была за верста! Чужими чащобами напролом, без следа, без снегоступов! Изнеможение тела пробудило рассудок, когда звериный умишко отработал своё. Лигуй шарахнулся от безликих теней, оказавшихся такими же беглецами. Прежде у них были имена. Если натужиться, удастся вспомнить, но сейчас не было сил. Ступни холодил снег, таявший в валенках. По лицу текло, влага выедала глаза. Лигуй поднял руку утереться, выронил что-то мешавшее. Хотел идти дальше, моргнул, тупо уставился под ноги… Поспешно склонился, подхватил горшочек с Божьей огнивенкой, заковылял.

Усталость брала своё, ску́чившийся остаток походной дружины перестал бежать, помалу вовсе остановился.

– Куда теперь, батюшка?.. – неверным шёпотом спросила одна из теней.

К себе на Порудный Мох было верней. В Ямищи – ближе. Ещё понять бы, где что!

– Вон там Ямищи, – показал самый уверенный. Даже сделал шаг, но качнулся. Резко стукнул в сосну головой… уронил руки, обвис, выпучив неживые глаза. В мокрых кудрях на виске забелел то ли ком снежного пуха, то ли хвостик стрельного оперения. Стало ясно: Дегтярь не просто вернул себе плоть, вздумав показаться Лигую. Он ещё и лук свой нашёл в разбитых санях. Поднял лебединые стрелы.