Женщины хорошо понимали, что прибегавшие к ним в гости артисты были крайне ограничены во времени, и лишними разговорами не затягивали встречи. Так или иначе, ни одного случая срыва какого-либо номера по причине опоздания исполнителей не бывало. Разумеется, на всякий случай у нас всегда была подстраховка. Можно было, например, повторить предыдущее выступление на бис. Можно было выпустить на сцену тех, кто по программе должен был выходить после задерживавшегося номера. Наш неутомимый Михаил Бадиков мог затянуть конферанс. Оркестр всегда мог, что-нибудь сыграть. Словом, приемов подстраховки хватало. Но все проходило гладко.

Интересно отметить, что сама внешняя картина танцев, происходивших в зале после концерта, была для нас, заключенных, как теперь говорят, очень волнительна. Мы впервые за много лет видели зал, заполненный празднично одетыми людьми. Женщины были в красивых «вольных» платьях, взятых по сегодняшнему случаю из камеры хранения. Мужчины тоже в нормальной одежде — не в лагерных куртках из «чертовой кожи», не в рабочих штанах, а в брюках и в пиджаках. Многие, прежде всего наши артисты, в рубашках с галстуком. И никого или почти никого, в ватниках, в кордовых чунях. Сама эта картина создавала иллюзию, будто мы не в зоне, а на «Большой земле», на свободе.

Иллюзии быстро приходил конец. Настают минуты прощания. Кто-то на улице перед вахтой целуется на прощание, кто-то записывает, быть может, домашние координаты своей только что обретенной любимой, кто-то пожимает друг другу руки. Стоит общий довольно громкий гомон. Но вот начинаются поторапливающие окрики надзирателей. Бесконвойники выходят через вахту. Остальные наши артисты — через ворота, за которыми их ждут конвойные, собаки и грузовики.

Пусть тот, у кого при чтении этого описания наших поездок на женский лагпункт возникнет чувство осуждения этих мероприятий за то, что они сопровождались нарушением обычных норм нравственного поведения, знает, что у него были предшественники.

Начальник КВЧ капитан Носова ни в первый, ни следующие разы наших поездок на женский лагпункт не ездила с нами. Видимо, по разным соображениям, которые можно понять, не хотела во время наших приездов там присутствовать.

После первой же нашей туда поездки, она была вызвана к начальнику Политотдела лагеря полковнику Мелькину для объяснений. На столе у полковника, разумеется, уже лежали, написанные оперуполномоченными — нашего и женского лагпунктов описания всей картины нашего пребывания на 15-м. Скорее всего, еще и приукрашенные.

— Как вы могли допустить такую поездку?! — напустился на Маму Сашу полковник.

— С вашего разрешения.

— Я разрешил провести там концерт с политико-воспитательной целью, по случаю Международного женского дня 8 марта. А там что происходило?!

— Там и был концерт — подарок женщинам к их празднику. Концерт был хороший, женщины были очень благодарны.

— Знаю я, как они благодарили ваших артистов.

— Наверное, по-всякому.

— Вот именно по-всякому! Вам самой надо было там присутствовать и не допускать отлучек заключенных мужского пола из здания столовой, где происходил концерт.

— У меня бы это плохо получалось. Надежнее было бы окружить здание сторожевыми собаками. Это, вероятно, украсило бы картину праздника. Следующий раз так и сделаем.

— Следующего раза не будет! — отрезал полковник Мелькин.

Содержание этого диалога стало вскоре широко известно, благодаря тому, что и сам полковник Мелькин, и капитан Носова со всеми подробностями, хотя и с различным отношением к сути дела, широко пересказывали его сотрудникам Управления лагеря и нашего лагпункта. Вскоре содержание этого диалога стало секретом полишинеля и для участников нашей клубной работы.

Будущее показало, что начальнице КВЧ удалось переубедить тех, кто возражал против наших поездок на женский лагпункт. Мы еще несколько раз выезжали туда с праздничными концертами. Собак вокруг здания столовой, где они происходили, не ставили.

После смерти Сталина, в марте 1953 года, в лагерной жизни все перевернулось. Почти все.

Забор, увенчанный колючкой, «запретка» по его внутреннему периметру, немецкие овчарки, бегающие вдоль забора с внешней его стороны. Их называют «собачий троллейбус», потому что они бегают на цепочках-поводках, скользящих с помощью кольца по проводу, протянутому вдоль забора. Вышки по углам лагерного квадрата. Это все сохранилось. Но отношения между заключенными и начальством изменились. Особенно после расстрела Берии.

Лагеря передали в ведение министерства юстиции. За МВД осталась только их внешняя охрана. В апреле 53 года произошла так называемая «воровская амнистия». И хотя политзаключенные остались в лагерях, и в их судьбах наметились некоторые перемены. Постепенно начали освобождать и их. Кому-то сокращали срок до фактически отбытого. Так, например, был освобожден из нашего Каргопольлага Александр Гладков, отсидевший к тому времени шесть лет из «своих» десяти. Кому-то из политзеков сокращали срок до пяти лет, что позволяло применить к нему амнистию. Таким образом был освобожден из нашего лагеря Илья Николаевич Киселев — будущий директор Ленфильма. И, наконец, была и полная реабилитация. Ее получали те, кто на следствии не оговорил ни себя, ни своих «подельников». третьего января 1955 года был реабилитирован и автор этих строк.

В этой обстановке многие лагерные начальники, особенно те, кто знал за собой грех жестокого обращения с «врагами народа», попавшими в их руки, засуетились. Они явно «подобрели». И более того, стали заискивать перед политзэками, заводить покаянные разговоры, жаловаться на приказы сверху, которые они, якобы, через силу выполняли, — словом, всячески старались повлиять на своих подопечных, чтобы те после освобождения не писали на них жалобы.

Режим лагерной жизни переменился до неузнаваемости. Каждый день, около пяти вечера, возле вахты провожали нескольких освободившихся. Объятия, рукопожатия. Каждый раз в эти минуты возле вахты выстраивается и играет наш клубный духовой оркестр. Звучат мелодии песен и маршей, исполненные значением: «Прощание славянки», «Интернационал», «Марсельеза». То и дело собравшиеся хором запевают:

Пришедшие на провожание начальники тоже подпевают эти слова, делая вид, будто не понимают, что под «сворой псов и палачей!» в данном случае имеют в виду именно их.

Затем оркестр обязательно исполняет что-нибудь по заказу покидающего «родной» лагпункт.

Так проходит весь пятьдесят четвертый год.

Накануне Нового года происходит нечто и вовсе невероятное. «Вольный клуб» поселка Ерцево приглашает заключенных нашего 2-го лагпункта — артистов, музыкантов, художников, разумеется, только бесконвойных, — провести праздничную встречу нового, 1955 года.

Между деятелями нашего (лагерного) клуба разгорелась жаркая дискуссия — браться за это дело или нет. Одни говорили, что надо отказаться. Не к лицу-де нам ублажать лагерное начальство, которое будет на новогодней встрече. Другие возражали: в клуб придут не только начальники, но и жители поселка. А среди них немало добрых, хороших людей, постоянно помогавших заключенным, чем могли. И бесконвойным, и тем, кого приводили под конвоем на работу в различные хозяйственные учреждения — на лесозавод, на электростанцию, в сельхоз, в пошивочные мастерские. В поселке есть и молодежь, ничем перед нами не провинившаяся.