На этот раз, однако, мимо меня прогремел состав с другим грузом:

Так простоял я довольно долго. Мороза не чувствовал. Правда, одет я был тепло. На мне зековская шапка-ушанка, ватник. Под ним свитер, переданный мне женой еще в тюрьму. Штаны заправлены в валенки. Осеннее пальто и синюю фетровую шляпу, в которых я приехал в лагерь и которые все четыре года моего здесь пребывания хранились в лагерной каптерке, я везу в чемодане. В поездах в то время спокойнее было ездить в зековской «униформе», чем в виде — по блатной терминологии — «фан фаныча»..

— Да вот же он! — услышал я вдруг голос позади себя.

Оказалось, что небольшое помещение вокзала забито набежавшими меня провожать бесконвойниками, отпросившимися со своих рабочих мест, кто с электростанции, кто из конпарка, кто из мастерских ширпотреба, а кто из лесозавода.

Настали минуты прощания. Рукопожатия, объятия, поцелуи, добрые пожелания, у кого-то даже слезы на глазах. А друзья все подбегают и подбегают. Теплое было прощание. Но растрогало меня, пожалуй, больше всего коллективное письмо этих моих солагерников, написанное ими после отхода моего поезда там же, на вокзале, и продолженное в другом месте. Я храню его до сих пор. Оно лежит передо мной и сейчас, когда я пишу эти строки.

Не успел прибежать на вокзал с лесозавода мой друг — композитор Борис Магалиф. Он, как выяснилось, смог только помахать вслед уходящему поезду.

Я написал об этих проводах, чтобы подчеркнуть важнейшее в моей тюремной и лагерной эпопее обстоятельство. На всех ее этапах, с первого ее дня и до самого последнего, на этом страшном и тяжком пути, мне встречались хорошие люди. Их доброе человеческое отношение, а нередко и серьезная помощь помогали выжить и физически и духовно. Были такие люди и среди моих товарищей по несчастью, и среди отдельных начальников. Среди них таковые встречались не часто. И поэтому хорошо запомнились. Бывало, по доброму относились ко мне в трудные минуты и некоторые уголовники. Благодарная память о каждом из них, как видит читатель, меня не покинула за столько прошедших лет.

Самым первым, самым главным, самым преданным, самым самоотверженным другом была для меня в те годы моя жена — Ариадна Семеновна. Оставшись одна, с маленьким ребенком и больной матерью на руках, она, с трудом добывая работу переводчика (со штатной работы ее, естественно, уволили), она в течение всех пяти лет моего заключения помогала мне, как могла.

Прежде всего, она подняла с пеленок и вырастила нашего сына. Результаты воспитания и развития, полученного в те давние, детские годы, стали основой формирования из него яркой творческой личности.

Ариадна Семеновна решительно отвергла советы различных опытных людей, в том числе и некоторых моих родственников, — последовать примеру многих и оформить развод со мной. Советы эти давались из добрых побуждений. Оставаться женой репрессированного было в то время очень неуютно не только из-за проблем с устройством на работу. Вполне реальной была угроза высылки неблагонадежной семьи из Ленинграда.

Жена постоянно писала мне в лагерь письма. За четыре года их было около семисот, в среднем по два письма в неделю. Надо ли говорить о том, какой поддержкой и какой радостью для меня было получение каждого ее письма. Тем более с фотографиями моего подрастающего без меня сына. Я отвечал так часто, как мог, обходя с помощью разных оказий положенную норму отправки из лагеря писем — два или три письма в месяц.

Передо мной лежит сейчас пухлая пачка сохранившихся с пятидесятого года квитанций — описей передач, которые жена каждый месяц приносила для меня в тюрьму. Все они однотипны и скромны. Вот, на выбор, содержание одной из этих квитанций: «Хлеб — 500 гр. Сухари — 300 гр. Масло — 300 гр. Конфекты — 300 гр. Чеснок — 2 головки». На каждой — дата и подпись принимавшего передачу тюремщика.

В тюрьме было голодно, и передачи очень даже хорошо поддерживали.

В течение четырех лет пребывания в лагере я постоянно получал от жены посылки. Я знал, что мои родственники, в частности, отец, пока был жив, понемногу помогали ей деньгами, иногда и продуктами. Тем не менее, в основном то, что посылалось мне, приходилось отрывать от более чем скромного семейного бюджета. Мои просьбы не присылать мне посылок, действия не возымели.

Ариадна Семеновна несколько раз приезжала ко мне на свидания. Такие приезды всегда были сопряжены и с трудностями, и с немалыми по тем временам затратами.

Не было в моей тюремной и лагерной жизни ни одного дня, да, пожалуй, и ни одного часа, когда бы я не думал о самых близких мне людях, — о жене и сыне, не мечтал вернуться к ним.

И вот я в поезде! Я еду домой!! Живой, свободный!!!

Одно только плохо: ну, почему этот поезд идет так медленно и так часто останавливается?!

Несколько слов в заключение моей тюремно-лагерной истории.

После, можно сказать, всеобщего нашего освобождения из ГУЛАГа, многие лагерные знакомства продолжались. С Бузаевым и Магалифом, как я уже говорил выше, мы поддерживаем переписку до сих пор. Рассказывал я и о встречах с Александром Гладковым.

А с земляками-ленинградцами приходилось, пока все были живы, встречаться часто.

Ко времени моего возвращения из лагеря Илья Киселев был уже директором Пассажного театра, получившего позднее благодаря его усилиям имя В. Ф. Комиссаржевской. Помня о моих драматургических сочинениях в бытность заведующего клубом на 2-м лагпункте, он попросил меня написать звучащие тогда по современному интермедии к спектаклю, который готовил к постановке его театр. Сатирические интермедии к комедии Карло Гоцци «Счастливые нищие» стали началом моей профессиональной драматургической работы.

Бывший до своего ареста первым секретарем Октябрьского райкома партии Анисим Семенович Шманцарь, стал на несколько лет директором Дома Архитекторов. Наш добрейший лагерный завбаней полковник Лазарь Львович Окунь — возвратился для оформления отставки на военную службу. Яша Маркус, оказавшись «на слободе», вернулся к изготовлению женской модельной обуви, а Евгений Иосифович Войнилович — к своим инженерным делам. Адвокат Михаил Николаевич Лупанов поступил на службу в юридическую консультацию. А я — в Отдел рукописей Публичной библиотеки.

Несколько раз наезжал в Ленинград капитан Тюгин. В Ленинграде училась его дочь. У нас сохранялось теплое к нему отношение.

В один из его приездов я предложил бывшим «одноолпчанам» немного над ним пошутить. Мы договорились с ним встретиться возле Дома офицеров. В назначенное время почти все там собрались, радостно поприветствовали друг друга и приезжего гостя. При этом мы дружески посоветовали капитану быть предельно внимательным в отношении проходящих мимо старших офицеров и вовремя их приветствовать, приняв стойку «смирно». Мы расписали ему строгость ленинградских военных патрулей, особенно здесь, возле Дома офицеров. И вдруг, как и было нами задумано, из-за угла Литейного и Кирочной вышел и направился в нашу сторону полковник в папахе и в серой касторовой полковничьей шинели. Кто-то легонько подтолкнул Тюгина, и тот, завидев полковника, вытянулся и замер, бросив правую руку к шапке. Полковник вроде бы нехотя поднял руку к папахе, но тут же шагнул к капитану, улыбаясь и протягивая к нему обе руки.