Репино, 10.VIII.70.

Дорогой мой Витя!

Вчера вечером Елизавета Яковлевна звонила в Ленинград, узнала, что мне там лежит от Тебя письмо. Интуитивно догадываюсь, что это письмо – Твой ответ на мое первое письмо Тебе. Прежде я каждую субботу ездил в город, теперь безвыездно сижу в Репино, и в город не скоро кто-нибудь отсюда поедет. Я понемножку (очень медленно) поправляюсь, но делать ничего не могу – читаю беллетристику. Могу гулять, отлучаясь от дома шагов на 100–150. Болел ангиной, хожу с завязанным горлом. Помогают водочные компрессы, сейчас я уже почти здоров.

Я очень скучаю, жду не дождусь, когда поедем в город. Жить на даче и быть прикованным к дому и наполовину к постели (полдня я лежу), не ходить ни в лес, ни к морю, ни по полям, ни даже в магазин, быть на трудовом иждивении жены, которая из-за меня лишена отдыха (я ей не помогаю и не могу помогать), – все это не способствует хорошему настроению. Жена держит себя героически, все нужное делает охотно и расторопно, и тем помогает жить и себе, и мне. Самое трудное для меня – это вынужденное безделье. Но так нужно, я понимаю.

Водочные компрессы вызвали у меня воздыхания – лучше бы я эту водку выпил, но это от меня не уйдет, надеюсь, что Ты мне в этом поможешь. Посетителей ко мне не пускают, и это лучше, т. к. они не знают меры, сидят часами, а общего языка нет: бывшие студентки, которых надо занимать. Очень милые и доброжелательные, но как себя держать с больными, не знают.

Стоит мягкая, лирическая осень. На моей клумбе буйно цветут настурции, но я за цветами уже не ухаживаю – запрещено. Цветут и без ухода. Погода мягкая, но дня два был такой шторм, что валило деревья. Теперь опять тихо.

Я часто думаю о Тебе, рад за Тебя, что Тебе работается. Скоро увидимся!

Евдокии Ивановне и Таточке сердечный привет. Здесь пошли грибы, Андрюша иногда приносит из лесу по 5–6 штук красных.

Твой Воля.

Если будешь писать, то теперь уже на Ленинград. Мы выезжаем числа 23—24-го.

Таруса, 10.VIII.70, вечер.

Дорогой мой Волюшка!

Сегодня пришло Твое письмо от 6-го августа. От всего сердца радуюсь тому, что Тебе понемножку делается лучше, что радиус Твоих прогулок превосходит уже сотню шагов! Помни поговорку: «Тише едешь – дальше будешь». К Тебе она особенно подходит. Ходи медленно, тихо, с большой оглядкой – и будешь все дальше уходить от опасной зоны, которую Ты, по счастью, благополучно одолел.

Скучай! Скучай на доброе здоровье! Я по мере возможности буду скрашивать Твою скуку своими письмами. «Большого письма» все не получается. Но для него, по счастью, нет и материала: для «настроений» и «размышлений» все как-то не остается времени. Это – самое лучшее, что я могу себе пожелать. Я пишу красками, занимаюсь в известной мере делами хозяйственными, иногда вижусь со знакомыми, ем и пью, полеживаю с книгой или газетой, потом откладываю их и смежаю веки, иногда смотрю телевизионные передачи… Каждый день (чаще за столом, но нередко и вне стола) беседую с Евдокией Ивановной и Тату сей или слушаю их рассказы о виденном в этот день. Любуюсь широкими видами со своей веранды или с крыльца. Мастерю что-нибудь у хозяйского сарайчика на примитивном верстачке… Глядь, день и прошел, и я с легким сердцем ложусь в постель, слушаю, как перекликаются собаки, и спокойно засыпаю. Просыпаюсь обычно перед восходом солнца. Слышу, как хозяин (шофер на поливочной машине) уходит на работу. Иногда снова засыпаю на часок. А в 7 часов встаю – и начинается новый день!..

11 августа.

Вот день и начался! Ночь была прохладная, а сейчас снова солнце и тепло. И настроение снова ровное и хорошее. <…> Наша московская племянница Танюша (молодой инженер) снова приедет к нам 14-го августа. Возможно, что около того же времени приедет и ее мать – «Тетя-Фаня» <…>. Предстоит и еще нечто приятное. <…> Родилась мысль устроить маленький домашний концерт с участием двух девочек, затем армяночки Анаит и Тату си. Вчера они уже «сыгрывались», знакомились с репертуаром друг друга. <…>

В последние дни мы с Софик Казарян пишем у нас на веранде портрет Татуси в войлочной «пляжной» шляпе с бахромой.

Вот Тебе, мой дорогой, наши маленькие новости.

Обнимаю Тебя! Набирайся сил! Наши сердечные приветы всем вам.

Твой Виктор.

Из дневника

25. VIII. 1970. Вчера мы возвратились из Тарусы. Я позвонил по Волиному телефону и бодрым голосом спросил у подошедшей к аппарату Елизаветы Яковлевны, как дела у Волюшки. Изменившимся, глухим голосом она ответила: «Плохо, очень плохо… Самое худшее уже совершилось…» – Волюшка умер. Это случилось в 9.40 22-го августа. Никаких подробностей я не знаю.

26. VIII. 1970. Оказывается, новое ухудшение наступило у Воли на даче в Репино числа 12-го августа, т. е. дня через два после его последнего письма ко мне и было, видимо, вызвано ангиной. А ангину он подхватил, по мнению родных, пользуясь в холодные дни наружной уборной, продуваемой. <…>

Сегодня в 12.30 в помещении филологического факультета ЛГУ состоится гражданская панихида и затем вынос тела для похорон на Северном кладбище. Я поеду в ЛГУ.

27. VIII.1970. Гражданская панихида на филологическом факультете Университета была организована в одной из аудиторий 2-го этажа – просторной комнате о трех окнах, выходящих на набережную. Руководил проф. Макогоненко (зав. кафедрой русской литературы), он же был главным организатором всей церемонии похорон, он же произнес первую речь, очень прочувствованно и умно. До начала речей и после их окончания все время раздавалась (в приглушенных тонах) траурная музыка – реквием, в магнитофонной хорошей записи. Этим был занят отдельный сотрудник.

Было, мне кажется, больше 200 человек – в самой комнате; а сколько в прилежащем коридоре, не знаю.

Родные стояли отдельной группой: Елизавета Яковлевна, Анастасия Яковлевна, Миша и Луиза (лишь случайно успевшие прилететь с Кольского полуострова), Андрюша – очень выросший и очень печальный, Муся с Танечкой, Эличка с сыном, Нина Яковлевна и Геня[232] и еще кто-то[233]…

По окончании речей, когда присутствовавшие стали проходить мимо гроба для последнего прощального взгляда, я подошел к родным Воли и молча всем пожал руки, а Елизавете Яковлевне поцеловал.

Затем родные подошли ко гробу. Было много слез. Лицо Миши дергалось, но он сдерживался.

Мне трудно было оставаться свидетелем этих глубоко личных переживаний, и я покинул комнату. Очень хотелось ехать на кладбище, но я чувствовал себя крайне