– Никогда не позволяйте себе увлечься сенсациями и развратом, – назидательно вещал он двоим своим старинным ученикам, сидящим у него в салоне, которые, в своих шортах, носках и сандалиях, казалось, свалились с другой планеты, где подобного рода искушения запрещены, где рекомендации доброго маэстро просто не нужны. «Что ж, – подумал Кройце, – всегда останутся чистые сердца, способные играть настоящую музыку».

Дориаччи, стоя среди вещей, валявшихся на полу в ужасающем беспорядке, следила за тем, как два усталых стюарда закрывают ее чемоданы. И тот, и другой приходили сюда уже несколько раз и сейчас, не удивляясь ничему на свете, паковали мужские носки, мужское нижнее белье, два пристежных воротничка, один галстук-бабочку. Оба они в душе поздравляли себя с тем, что им удается проявлять свою всем известную сдержанность всякий раз, когда Дориаччи вырывала у них из рук разного рода мужские принадлежности, складывала их на угол кровати и говорила с совершенно естественным раздражением и безо всякого стеснения: «Оставьте это здесь, сами видите, что это не мое!» Похоже, она подозревала их в намерении присвоить не самый броский гардероб ее молодого любовника. Потом она пригласила Андреа и вернула ему его вещи, причем не могла не обратить внимание на полное безразличие молодого человека по поводу этой реституции. Он был бледен, во время круиза он совсем загорел. Было совершенно очевидно, что он несчастен. Дориаччи охватила бесконечная нежность и жалость. Но не любовь, а это, увы, было единственным, чего он желал.

– Мой дорогой, – говорила она ему, наступая на платья, мелочи, партитуры, и наконец провела его в боковую комнатку, где тоже царил беспорядок, но зато можно было затворить дверь, не опасаясь ушей стюардов. – Мой дорогой, незачем так страдать, вот послушай… Ты красив, очень красив, ты умен, ты чувствителен, а это, это все пройдет, ты очень хороший, и, вот увидишь, у тебя будет блистательная карьера, это я тебе говорю. Со всей искренностью, сердце мое, – добавила она, быть может, с излишней живостью, поскольку он оставался неподвижен, с опущенными руками и почти на нее не смотрел; лицо было замкнутым и невыразительным, как будто ему было до предела скучно. – Мой дорогой, – тем не менее продолжала она, – я тебя заверяю, что если по истечении десяти лет я еще способна буду кого-нибудь любить, то это будешь ты. Я буду отовсюду посылать тебе открытки, и когда я буду приезжать в Париж, мы будем завтракать вместе и обманывать твою любовницу в гостиничном номере в середине дня. А это всегда сладко делать в Париже, причем никто никогда об этом не узнает… Ты мне не веришь? – спросила она слегка раздраженным голосом, едва раздраженным, и тут он боязливо вздрогнул.

– Да, да, я вам верю, – с пылом заявил он, даже с излишним пылом. Затем он пробормотал ненужные извинения, а она поцеловала его в губы и прижала к себе порывистым жестом, преисполненным нежности, прежде чем подтолкнуть к двери и выставить прочь, причем он даже не пытался сделать вид, будто протестует.

«Надеюсь, я не была слишком жесткой», – размышляла она, испытывая слабые угрызения совести. И когда Чарли пришел выяснить, не покинул ли Андреа судно с первым же катером, забиравшим пассажиров в порт, она не в состоянии была сказать ничего определенного. Тем не менее, она была почти уверена в этом. Андреа не мог бы перенести этот последний вечер и, скорее всего, бежал на твердую землю устраивать свою карьеру. И она предпочла бы, чтобы он поступил именно так, ибо петь перед ним было если не мучительно, но достаточно трудно. Ибо все слова любви на итальянском языке (которых, слава богу, он, возможно, не понимал), те слова, которые она обращает по ходу партитуры к воображаемым любовникам, ему могли показаться подарком, который она ему не сделала, более того, он мог бы впасть в отчаяние, услышав их. Она наугад открыла свой ежедневник и присвистнула сквозь зубы самым вульгарным образом, совершенно неожиданным для Дивы из Див. Через три дня ей надлежало быть в Нью-Йорке, через десять – в Лос-Анджелесе, через пятнадцать – в Риме и через двадцать пять – в Австралии, в этом самом Сиднее, где, как она была уверена, ей не придется встретиться с очаровательным Жюльеном Пейра. Ах, Нью-Йорк! Кто, однако, поджидает ее в Нью-Йорке? Ах да, крошка Рой… который, должно быть, кипит от нетерпения и заранее нагромождает горы лжи, которые позволили бы ему сбежать к Дику, своему покровителю, тому самому, который так богат, так стар и так несносен. Вдруг ей привиделось далекое лицо юного Роя, чаще всего хитрое и холодное, зато совершенно преображающееся в смехе, и она тотчас же принялась смеяться, заранее будучи уверена в том, что все именно так и будет.

Симон Бежар безо всякого желания разглядывал ее круп – если, конечно, можно назвать крупом часть столь гибкого тела, – круп Ольги, перегнувшийся над его, Симона, чемоданом, который она принялась упаковывать раньше своего в приступе заботливости, который, с его точки зрения, несколько запоздал. Он разглядывал ее поджатые губки, не скрывающие зубов, уже кое-где пломбированных, слушал, как она изрекает помпезные общие места, или плоские шутки, или чувственные непристойности. И он задавал себе вопрос, каким же дураком должен быть мужчина, чтобы так стушеваться перед нею, чтобы на протяжении нескольких недель верить, будто он любит «это» – эти претензии, этот эгоизм, это упрямство, эту амбициозную глупость, которая так и перла у нее из всех дыр. Теперь он едва брал на себя труд отвечать ей дружелюбно или просто коротко. Ах, как он хотел девушек в цвету! Ах, как он мечтал быть отцом, любовником, братом, наставником этой юной интеллектуальной гусыни, полуфригидной и абсолютно неестественной! Что ж, зато можно будет сделать доброе дело. Как только он вернется, он повидает Марго, женщину своего возраста, тоже обладающую крупом, большими грудями и громким смехом, Марго, которая считает его гениальным и которая гораздо интеллигентней, чем все эти бабы, именуемые рафинированными. Ему просто представился шанс увидеть Ольгу вне круга кинематографистов, столь замкнутого и столь низкого по своему уровню, где теперь так мало блестящих личностей, что даже в Ольге ему померещилось нечто незаурядное, хотя она точно такая же, как и все прочие. Здесь ему довелось столкнуться с двумя женщинами, истинно утонченными и в чувствах, и в словах, не говоря уже о манерах: Клариссой и Эдмой, причем первая поражала благородством чувств, а вторая – изысканностью туалетов и умением вести себя в обществе. Да и Дориаччи принадлежит к иной категории женщин, чем бедняжка Ольга. И Симон спрашивал себя вновь и вновь, что такого особенного нашел в ней Эрик, кроме удачно подвернувшейся возможности заставить страдать жену? Симон же по своей природной доброте не считал такой мотив достаточным. Для него, Симона, это первый круиз, да, наверное, и последний, по крайней мере в ближайшие несколько лет. Так или иначе, он будет страдать от разлуки с Эдмой, подумал он, и сердце его сжалось от величайшего удивления. Он мог бы обрести счастье с Эдмой, если бы она не была такой шикарной и если бы он не был уверен в том, что ей может стать за него стыдно перед подружками всякий раз, когда пришлось бы его представлять. Тем не менее, он рискнул бы, наверное, видеться с ней тайком, потихоньку, наедине, чтобы они смогли вместе повеселиться, посмеяться над одними и теми же вещами, перескакивая с предмета на предмет и хохоча при этом до упаду, как это происходило на корабле целых десять дней. Они действительно смеялись над одними и теми же вещами, они, столь разные, если говорить об их образовании, об их образе жизни; а этот ребяческий смех, теперь-то Симон это знал, являлся лучшим паролем для настоящего союза между мужчиной и женщиной, чем все эти эротико-сентиментально-психологические объединения, как бы их ни превозносила пресса.