лет он вспоминал, как мило она разговаривала с ним во время карточных игр по вечерам. Но чем дальше, тем неспокойнее ему делалось — ибо дни проходили, а он всё не мог дать ответа. Однако ни намека на холодность не содержало письмо Екатерины о Гримме, отправленное Вольтеру: «Я нахожу его речи восхитительными, у нас все еще остается так много общих тем, что до сих пор наши беседы содержат больше тепла, чем порядка и связности. Мы много говорим о вас. Я рассказала ему о том, о чем вы, возможно, забыли: что именно ваши работы научили меня думать»{572}.

Желая получить ответ, Екатерина к концу свадебных торжеств отправила графа Владимира Орлова, младшего и самого образованного из братьев Орловых, навестить Гримма и попросить объяснить причину его затянувшегося молчания. Тот ответил, что если бы мог получить у Екатерины пятиминутную аудиенцию наедине, без подслушивающих придворных, он открыл бы ей свое сердце. Встреча была назначена на следующий вечер. Гримм описал ее так:

«Когда я вошел, она имела тот внушительный, величавый вид, который так ей идет; в нем не было ничего сурового, но он все-таки смутил меня. «Итак, сэр, — сказала она, — вы хотели поговорить со мною. Что вы желали сказать?» Я ответил: «Мадам, если Ваше величество будет так держаться и дальше, мне придется уйти, так как я чувствую, что не смогу свободно высказаться и с пользой употребить те мгновения, которые вы так любезно мне предоставили, и это будет для меня потерей». При этих словах она успокоила меня своей обычной улыбкой и сказала: «Садитесь и давайте обсудим наши дела»{573}.

Ободренный Гримм объяснил, что хотя он помимо своей воли польщен предложением Екатерины, он чувствует себя слишком старым в пятьдесят лет, чтобы осуществлять такие радикальные перемены, как переезд на жительство в Россию. Он не думает, что сможет выучить русский язык, и не видит, как стать полезным в стране, не зная ее языка. Императрица ответила несколько резко, что ей решать, как его использовать. По более поздним воспоминаниям, Гримму очень хотелось принять приглашение Екатерины. Его останавливало здравомыслие и опасение, что столь крупная удача не может длиться долго, и если он бросит все, последует своему желанию приехать и служить ей в России, дела его пойдут неудачно, и он окажется без места и без возможности что-либо изменить. Беседа длилась не пять минут, а полтора часа. В конце Гримм ощущал ту же неуверенность, что и в самом начале.

После этой первой встречи тет-а-тет Екатерина часто вызывала Гримма на личную беседу после вечерней игры в карты. Она обычно усаживалась за стол со своей вышивкой или иным рукоделием, приглашала его сесть напротив и держала до половины одиннадцатого или до одиннадцати часов. Казалось, что общение со знающим и умным человеком было императрице интереснее перед сном, чем удовольствия, которые мог предложить ей Васильчиков.

Вскоре такое времяпровождение стало ежедневным, а впоследствии беседы стали иметь место и в другое время. Иногда один разговор происходил перед обедом, другой после, а третий перед сном. Гримм обнаружил, что проводит почти все свое время в обществе императрицы — либо на публике, либо наедине, — возвращаясь в свое жилище только между четырьмя и шестью часами пополудни. К своему удивлению, он обнаружил, что чувствует себя абсолютно свободно в беседах с Екатериной и что она необыкновенно быстро все схватывает, даже когда он понимал, что не смог выразиться ясно.

Тем временем в Петербург к своей благодетельнице с долгожданным визитом прибыл другой великий златоуст — друг Гримма, Дени Дидро. Ранее от поездки его удерживала болезнь, и он прибыл, все еще плохо себя чувствуя, за день до великокняжеской свадьбы. Его первоначальный энтузиазм не знал границ, как докладывал Екатерине через несколько дней еще один друг Дидро, находившийся в это время в Петербурге, — Этьен Фальконе:

«Наконец-то, мадам, он приехал и увидел вас, этот Дидро, который не перестает выражать свое восхищение. «Да, я видел ее, я слышал ее, — твердит он, — и клянусь тебе, мой друг, она не понимает, сколько добра мне сделала. Какая правительница! Какая удивительная женщина…» Он говорит еще многое другое, и самое необычное — что он сообщает это мне, будто не я говорил ему то же самое последние семь лет»{574}.

Произошло еще одно перемещение придворных на шахматной доске, так как свадьба Павла дала Екатерине возможность ослабить влияние Никиты Панина. Теперь, когда Павел официально стал взрослым, он больше не нуждался в наставнике, как считала Екатерина, и поэтому человек, который так часто действовал как отец, теперь лишился своего положения в доме великого князя и, соответственно, потерял право на стол и дом в императорских дворцах. Наградное пособие Панина при выходе на пенсию включало поместье, дающее тридцать тысяч рублей дохода в год, пенсию на такую же сумму и любой дом в Петербурге по его выбору с обстановкой, всей необходимой посудой, экипажами и винным погребом.

Граф — и великий князь, для которого это тоже оказалось неприятным сюрпризом — не имел выбора и мог только подчиниться воле императрицы. Он не имел возможности торговаться, как делал Григорий Орлов в предшествующем году. Екатерина резко отвернулась от него, и мало оставалось сомнений, кто стал теперь победителем в соперничестве «Орлов — Панин». Конечно, никто из этих тайных победителей не назывался вслух, а Панин внешне пользовался большим уважением, что отразилось в отчете сэра Роберта Ганнинга от 27 сентября:

«Очень милое и лестное письмо от императрицы мистеру Панину примирило последнего с немедленным лишением апартаментов во дворце. Она заявила в этом письме: интересы империи требуют, чтобы и она, и он посвятили остаток своих дней служению стране; их время теперь целиком будет посвящено обеспечению мира, и она просит, чтобы он уделил всего себя этой цели. Поэтому она освобождает его от дальнейших забот о великом князе: того, с другой стороны, уже убедили согласиться с этим расставанием, пообещав, что мистер Панин будет свободно посещать его, когда захочет»{575}.

Неделей позже новость о пугачевском мятеже