обычно, ломает комедию, беседует с новым фаворитом и его друзьями, будто ничего не случилось, и наносит визиты всем в городе. Я отплатил ему визитом, другие иностранные представители делают то же самое, он отдает их в тот же день, и никто не может ни предвидеть, ни предсказать, что из всего этого выйдет»{561}.

В начале 1773 года граф Солмс размышлял, не может ли все это быть некоей тщательно продуманной пьесой:

«Если только императрица и ее бывший любовник, прекрасно понимая друг друга, не разыгрывают заранее разученные роли, чтобы ввести всех в заблуждение, не похоже, что возвращение последнего произвело хоть малейшее воздействие. Он живет у своего брата, пользуется наемным экипажем и посещает двор лишь ненадолго. Он первым вышучивает свое положение — таким образом, чтобы смутить собеседников. Если судить по его внешнему поведению, можно счесть, что он сбросил бремя и посему испытывает облегчение, что он стремится наслаждаться своей свободой и хочет вернуться ко двору лишь затем, чтобы одержать победу надо всеми, кто хотел этому воспрепятствовать — дабы насладиться их смущением и показаться публике, которая иначе может заподозрить, что он виноват. Со своей стороны, государыня демонстрировала обществу все ту же беззаботную радость, что и летом. В последнюю пятницу при дворе состоялся маскарад, и Ее императорское величество открыто прогуливалась там с канцлером Васильчиковым, а так как в этот день чувствовала себя не очень хорошо, то ушла рано. Граф Орлов пришел на бал после ее отбытия и оставался допоздна»{562}.

Наконец в течение первой недели января Григорий собрался и отбыл. Граф Солмс продолжал рассматривать происшествие как непостижимую драму:

«Первый акт сыгран, и в прошлую субботу граф Орлов уехал на Ревель. Он до конца придерживался роли, которую начал играть. Первые несколько дней по прибытии он явно избегал двора и императрицы. Он проводил время только с близкими друзьями и открыто флиртовал со всеми хорошенькими женщинами города, даже в театре на виду у императрицы и всех остальных. Со своей стороны, Ее императорское величество не изъявляла желания, чтобы он подошел к ней, и нет сомнений, что она не принимала его лично и не оказывала ему внимания, на которое кое-кто мог бы пожаловаться. Его, например, редко приглашали обедать за ее стол. Она не предоставляла ему придворных экипажей (хотя он всегда пользовался ими за городом) и почетного сопровождения из гвардейцев, которое полагались ему как гроссмейстеру артиллерии, поскольку его не лишили этого поста, равно как и никакого другого из тех, что он занимал, но освободили только после года исполнения обязанностей. Прощаясь, Ее императорское величество ни слова не сказала ему о возвращении. Она приняла его очень милостиво и пожелала ему интересной поездки и всевозможного процветания. Несмотря на сдержанные внешние проявления, существовало мнение, что их поведение притворно с обеих сторон. Однако никто не может проникнуть в действительное положение вещей и предсказать, чем все закончится. Сильная страсть императрицы к новому фавориту становится все более очевидной — но тем не менее, отъезд прежнего сделал ее печальной и сердитой, и в течение трех дней она отсылала прочь все дела. Наверняка она все еще испытывает к нему дружеские чувства, а возможно, и поддерживает с ним секретную переписку. Все убеждены: едва пожелав чего-нибудь, что доставит ему удовольствие, он немедленно это получит»{563}.

На международном фронте к концу января Екатерина устала от войны и хотела мира с турками. По временам голос императрицы-завоевательницы звучит непривычно. Она, например, сообщила мадам Бьельке, что по ее мнению война — «глупая вещь: по поводу каждой нашей победы мы поем благодарственный молебен, что в природе вещей; я не спорю по этому поводу, но не могу избавиться от мысли, что это похоже на крик петуха, который, побив другого, носится и кричит «кукареку»{564}. А в марте перемирие закончилось, турки отказались от дальнейших уступок, и через несколько месяцев военные действия возобновились.

Двор снова оказался в затруднительном положении, когда в начале марта после двухмесячного отсутствия Григорий Орлов вернулся из Ревеля. Императрица посчитала для себя обязательным побеседовать при дворе равно с обоими своими фаворитами — прошлым и настоящим. Граф Солмс отметил:

«Совсем недавний приезд графа Орлова все еще не предлагает ничего замечательного; он, если можно так сказать, является комедией, которую с удовольствием разыгрывает Ее императорское величество, чтобы дурачить всех, и которую она может закончить, когда ей вздумается. Наверняка она хочет заставить его в конце вынужденной годовой отлучки вернуться ко всем его должностям — но учитывает обстоятельства, мотивов которых никто не знает. Он, ожидая, притворяется безразличным и демонстрирует необыкновенную свободу духа. Он ищет только развлечений и посещает все вечеринки в городе… Он говорит, что хочет поехать инспектировать все свои имения в России, но не уверен, получится ли: он вкладывает решение своей судьбы в руки императрицы. Он сделает все, что она прикажет, но без озвученного ею приказа не примет ни одного назначения до того, как пройдет год»{565}.

Примерно в это время Екатерина впервые заметила имя Емельяна Пугачева — когда подтвердила его приговор: выпороть и сослать в Сибирь за попытку подстрекательства среди яицких казаков. Однако двумя месяцами позднее он ухитрился спастись и ударился в бега.

10 апреля Екатерина отправилась с весенним визитом в Царское Село, где через два дня к ней присоединились великий князь и граф Панин. Григорий Орлов тем временем уехал в Гатчину; придворные снова привыкли к его присутствию и испытывали облегчение, что он не выказывал стремления отомстить тем, кто не принял его сторону. «Казалось даже, что он не желает возвращаться ко двору с той степенью фавора, какой привык пользоваться ранее, — докладывал граф Солмс, — и что, наоборот, он счастлив быть полным хозяином самому себе, пользоваться почетом везде, куда бы ни приходил, иметь двести тысяч рублей на расходы. По крайней мере, хвастовство богатством — его любимая тема в настоящее время»{566}. Но Екатерина решила, что его