– Хорошо. У тебя нет совести, а у меня есть. Твое преимущество. А теперь пусти меня. Я устала.

– Одну минуту. Как ты думаешь, этот шантаж не приведет к еще одному поцелую?

– Нет. Я же сказала тебе сегодня…

– Пожалуйста.

– Кон, хватит с меня мелодрамы на один день. Не собираюсь доставлять тебе удовольствие, беспомощно вырываясь из твоих объятий или прочей ерундой. А теперь пусти меня и будем считать эту сцену законченной.

Он не пустил. Притянул меня ближе к себе и произнес голосом, тщательно рассчитанным на то, чтобы любая женщина в его руках превратилась в воск:

– Ну зачем нам тратить время на ссоры? Разве ты еще не поняла, что я схожу по тебе с ума? Схожу с ума.

– Насколько могу судить, – сухо откликнулась я, – у тебя весьма своеобразный способ доказывать это.

Рука его сжалась. Ага, подумала я с удовольствием, это подпортит тебе праздник. Но моя колкость не сумела окончательно выбить Кона из колеи. Он ухитрился выдавить смешок, мигом превративший эти слова в маленькую шутку, понятную только нам двоим, и притянул меня еще ближе. Голос его сладко забормотал у меня над левым ухом:

– В лунном свете твои волосы похожи на расплавленное серебро. Ей-богу, я просто…

– Кон, не надо! – Ну чем, кроме жестокости, могло объясняться это поведение? Я добавила с легким отчаянием: – Кон, я устала…

А потом пришло спасение – точно так же, как сам Кон спас меня днем. Серая кобылка, незаметно подбиравшаяся все ближе и ближе к воротам, вдруг подняла точеную голову и просунулась между нами, шумно вздыхая и продолжая жевать. Зеленая пена, пузырясь, поползла по груди белой рубашки Кона.

Он выругался и отпустил меня.

Кобылка прижалась ко мне головой. Пытаясь не смеяться, я погладила ее по лбу, другой рукой ласково обхватив дружескую морду и отворачивая ее от Кона.

– Не сердись, – слабо выговорила я. – Она… наверное, она приревновала.

Не отвечая, он шагнул прочь и нагнулся за инструментами и мотком проволоки.

– Пожалуйста, не сердись, Кон, – быстро произнесла я. – Прости, сегодня вечером я вела себя как дура – нервы, только и всего.

Он выпрямился и повернулся. Вид у него был вовсе не сердитый. С бесстрастным лицом он оглядел меня и кобылу.

– Похоже на то. Но явно виной тому не лошади.

– Ну конечно, – согласилась я, отталкивая лошадиную морду и отходя от ворот. – Я же тебе говорила, помнишь? А она и вправду ужасно славная, да?

Кон стоял, не спуская с меня глаз. Через несколько секунд он процедил сквозь зубы:

– Ну, пока ты не забываешься.

– О да, – устало сказала я. – Я не забываюсь.

С этими словами я повернулась прочь и оставила его стоять на дорожке с проволокой в руках.

Казалось, по тропе в Форрест-холл уже сто лет никто не ходил.

Не то чтобы я сознательно решила отправиться туда, просто очень уж хотелось уйти от Кона и оттянуть встречу с Лизой. Вскоре я обнаружила, что, сама толком не зная зачем, быстро шагаю над берегом реки по тропинке, которая вела от дома к Холлу.

Ноги тонули в густом мху, заглушавшем шаги. Слева освещали дорогу блики воды. Вдоль берега выстроились в ряд высокие деревья, косые тени стволов, яркие в лунном свете, исполосовали тропинку. Под ногами захрустели прошлогодние буковые орешки, и мне померещился запах цветущего лайма. Через некоторое время тропинка вывела меня к ограждавшей Форрест-парк высокой стене, где теснились пришедшие в небрежение побеги и остро пахло плющом, трухлявым деревом, диким чесноком и бузиной.

Тонущие в этом зеленом буйстве воротца впустили меня на земли Холла. Заросли бузины и облепившего стену плюща почти скрывали проход. Когда я толкнула створку, она заскрипела и качнулась внутрь, повиснув на одной петле.

В лесу оказалось темнее, но местами в случайном клочке неба средь просвета ветвей мерцала бело-голубым, точно иней, светом какая-нибудь звезда. Воздух был тих, и необъятные деревья молча вздымали ввысь сплетенные кроны. Слышалось лишь журчание реки.

Если не знать точно, где расположена беседка, было очень легко пропустить ее. Она стояла под деревьями чуть сбоку от тропинки, а одичавшие рододендроны столь буйно разрослись, застилая вход, что теперь он проглядывал лишь зияющим квадратом черноты на фоне других теней. Я и сама заметила ее лишь случайно, когда мимо моего плеча бесшумно, как призрак, пролетела сова и я от испуга свернула в сторону. А потом, вглядевшись, увидела холодное мерцание лунного света на черепицах крыши. К беседке вел пролет плоских замшелых ступенек, теряющихся среди кустов.

Я несколько секунд постояла, разглядывая беседку, а потом свернула с тропинки и, раздвигая острые листья рододендронов, пошла вверх по ступенькам. На ощупь листья были жесткие, как кожа, а пахли горько и дурманяще, осенью и черной водой.

Беседка была одной из некогда очаровательных «прихотей», построенных каким-нибудь романтически настроенным Форрестом восемнадцатого века. Она представляла собой маленький квадратный павильон, спереди открытый и подпираемый тонкими ионическими колоннами, обмазанными штукатуркой. Мраморный пол, вдоль трех стен – широкая скамья. Посередине еще стоял тяжелый стол из грубо обтесанного камня. Я провела по нему пальцем. Он оказался сухим, но весь в пыли и, подозреваю, птичьем помете. В солнечном сиянии жаркого лета, с обступившими вокруг кустами, видом на реку и подушками на скамье, беседка была бы прелестна. Теперь же она не служила пристанищем даже для призраков. Наверное, здесь гнездились голуби, пара дроздов, а под крышей, возможно, и сова. Я вышла оттуда и вернулась на тропинку.

Там я замешкалась, уже почти решив повернуть обратно. Однако события дня все еще довлели надо мной, а лес был так тих и свеж – и предлагал если не утешение, то хотя бы уединение и бескрайнее безразличие.

Пройду еще немного вперед, подумала я, до дома. Луна светила ярко, и даже когда тропинка (как оно вскоре случилось) свернула в сторону от реки, я все еще без труда различала дорогу.

Вскоре заросли опять поредели и тропинка вырвалась из хватки рододендронов, огибая пригорок, где, протягивая к небу многослойные ярусы могучих ветвей, возвышался огромный кедр. Внезапно из густой тени я очутилась на огромном открытом пространстве лунного света, а с другой стороны, на фоне стены деревьев, стоял дом.

Прогалинка, на которую я попала, прежде была садом, огражденным искусственными насыпями, где ныне в диком сплетении росли азалии и барбарис. Тут и там виднелись остатки культурных посадок, россыпи кустов и маленьких декоративных деревьев, чьи корни терялись в сорняках, заполонивших лужайки и цветочные клумбы. Овцы объели траву почти до основания, превратив всю землю кругом в сплошной упругий матрас, но под ним, высвеченный лунным сиянием, еще проглядывал прежний узор дорожек и клумб. В центре этого узора, среди невысоких, примерно до колена, кустиков, стояли солнечные часы. Вереница ступенек вела меж урн и развалин каменной балюстрады к террасе дома.