– Можно прочитать его вам, прежде чем я выставлю себя полной дурой? – спрашивает она.

– Конечно, – говорю я, и она кладет блокнот на колени.

Мне виден ее почерк – не конкретные буквы, но очертания. Чувствуется рука художника, думаю я. Великолепное письмо, идеально выведенные завитушки. Она минуту собирается с духом: делает вдох и выдох, почти начинает, снова делает вдох и выдох. Наконец, она приступает.

– «Дорогой Майрон», – читает она со страницы, потом смотрит на меня. – Это не слишком формально? Не слишком интимно? Думаете, стоило начать со «Здравствуй»? Или просто с более нейтрального «Майрон»?

– Я думаю, что если вы будете слишком переживать из-за мелочей, то можете упустить общую картину, – говорю я, и Рита корчит рожицу. Она знает, что я говорю о большем, чем просто о приветствии.

– Ладно, – говорит она, снова глядя в разлинованный блокнот. Тем не менее она берет ручку, вычеркивает слово «дорогой», делает вдох и начинает снова.

– «Майрон, – читает она. – Прошу прощения за свое непростительное поведение на парковке. Это было совершенно неуместно, и я приношу свои извинения. Я определенно задолжала объяснение – и ты его заслуживаешь. Так что сейчас я все объясню, и после этого, я уверена, между нами все будет кончено».

Должно быть, я издала какой-то звук – невольное «ммм» – потому что Рита поднимает глаза и спрашивает:

– Что? Чересчур?

– Я подумала о тюремном заключении, – говорю я. – Видимо, вы полагаете, будто Майрон придерживается той же системы наказаний.

Рита думает об этом, что-то вычеркивает, затем читает дальше.

– «Если честно, Майрон, – продолжает она, – поначалу я не знала, почему влепила тебе пощечину. Мне казалось, дело в том, что я злилась из-за того, что ты встречался с той женщиной, которая, если говорить начистоту, недостойна тебя. Что более важно – я не могла понять, почему мы вели себя, как пара, месяцами. Почему ты позволил мне неверно понять ситуацию, только чтобы избавиться от меня. Я знаю, что ты объяснился. Ты боялся романтических отношений со мной, потому что если бы дела пошли плохо, то наша дружба была бы утеряна. Ты боялся, что в случае неудачи мы будем чувствовать себя неловко, живя в одном доме – как будто не было неловко видеть тебя с женщиной, чье ржание я слышала через два этажа даже с включенным телевизором».

Рита смотрит на меня, вопросительно поднимает брови, и я качаю головой. Она что-то вычеркивает.

– «Но сейчас, Майрон, – продолжает Рита, – ты говоришь, что готов рискнуть. Ты говоришь, что я стою этого риска. И когда ты сказал это на парковке, я должна была бежать, потому что – веришь ты или нет – мне жаль тебя. Мне жаль тебя, потому что ты понятия не имеешь, какой риск берешь на себя, увлекаясь мной. Будет нечестно позволить тебе сделать это, не рассказав, кто я на самом деле».

По щеке Риты скатывается слеза, потом еще одна, и женщина лезет в боковой карман своей папки, куда она засунула несколько бумажных платков. Как всегда, коробка с салфетками стоит на расстоянии вытянутой руки от нее, и меня по-прежнему сводит с ума, что она не может просто взять их. Пару минут она плачет, затем заталкивает использованные салфетки в карман папки и снова смотрит в блокнот.

– «Ты думаешь, будто знаешь все о моем прошлом, – читает она. – Мои браки, имена и возраст моих детей, города, в которых они живут; знаешь тот факт, что я нечасто их вижу. Что ж, «нечасто» – не совсем точное слово. Стоило бы сказать, что я вообще с ними не вижусь. Почему? Потому что они ненавидят меня».

Голос Риты срывается, но она берет себя в руки и продолжает:

– «Ты не знаешь, Майрон (как не знали также мой второй и третий мужья), что их отец, мой первый муж по имени Ричард, пил. Когда он был пьян, он причинял нашим детям – моим детям – боль: иногда словами, иногда руками. Он мог обидеть их так, что я не могу даже описать это словами в этом письме. Поначалу я кричала, чтобы он прекратил, умоляла; он кричал на меня в ответ, и если он был очень пьян, то бил и меня тоже. Я не хотела, чтобы дети это видели, так что замолкала. Знаешь, что я делала вместо этого? Я уходила в другую комнату. Ты читаешь это, Майрон? Мой муж бил моих детей, а я уходила в другую комнату! И я думала о своем муже: «Ты ломаешь их навсегда, ломаешь так, что нельзя будет ничего исправить». И я знала, что тоже ломаю их, плакала и не делала ничего».

Рита так рыдает, что больше не может говорить. Она закрывает лицо ладонями, а когда успокаивается, расстегивает карман папки, достает промокшие салфетки, вытирает ими лицо, облизывает палец и переворачивает страницу блокнота.

– «Ты спросишь, почему я не вызвала полицию. Почему я не ушла и не забрала детей с собой. Тогда я говорила себе, что невозможно выжить, позаботиться о детях и получить достойную работу, не окончив колледж. Каждый день я просматривала объявления с вакансиями в газете и думала: «Я могу быть официанткой, секретарем или библиотекарем, но смогу ли я выкроить время на работу? Кто заберет детей из школы? Приготовит им обед?» Я никогда не звонила по указанным номерам, потому что правда в том – и ты должен услышать меня, Майрон – правда в том, что я не хотела даже поинтересоваться. Это так: я не хотела».

Рита смотрит на меня, как бы говоря: «Видите? Видите, какое я чудовище?» Эта часть стала откровением и для меня. Она поднимает палец – сигнал, чтобы я подождала, пока она соберется – а потом продолжает читать:

– «Я чувствовала себя так одиноко, будучи ребенком (и это не оправдание, лишь объяснение), что мысль остаться матерью-одиночкой с четырьмя детьми и работать по восемь часов каждый день на бесперспективной работе… я не могла ее вынести. Я видела, что происходит с другими разведенными женщинами, как их подвергают остракизму, словно они прокаженные, и думала: «Нет, спасибо». Я представляла, что вокруг не будет взрослых людей, с которыми я могла бы поговорить, и боялась потерять свое единственное спасение. У меня бы не было ни времени, ни ресурсов, чтобы писать картины – и я боялась, что в подобных обстоятельствах у меня возникнет искушение покончить с собой. Я оправдывала свое бездействие доводом, что депрессивная мать все же лучше, чем мертвая мать. Но есть еще одна правда, Майрон: я не хотела потерять Ричарда».

У Риты вырывается мрачный смешок, следом – слезы. Она вытирает глаза грязными салфетками.

– «Ричард… да, я ненавидела, но и любила его – точнее, ту его версию, которая не пила. Он был гениален, остроумен; как бы странно это ни звучало, я знала, что буду скучать по его компании. Кроме того, я волновалась за детей, которым бы пришлось остаться наедине с Ричардом, с учетом его пьянства и его характера. Так что я бы добивалась того, чтобы они остались со мной – а поскольку он работал целыми днями, часто задерживаясь на ужинах вне дома, он бы согласился. И сама мысль о том, что он так легко отделается, была мне отвратительна».

Рита снова облизывает палец, чтобы перевернуть страницу, но листы слипаются, и ей удается отделить одну страницу от остальных не с первой попытки.