Формально он был, конечно, прав, но спорить с Советом десяти не стоило. По причине, скорее всего, уязвленной гордости они не вынесли этот вопрос на обсуждение Большого совета. Вместо этого, жестоко нарушая конституцию, они вернулись к Фоскари с ультиматумом. Либо он наконец уйдет в отставку и освободит Дворец дожей в течение недели, и тогда он получит пожизненную пенсию в 1500 дукатов в год, либо он будет смещен силой, а его имущество будет конфисковано. У дожа не хватило сил бороться дальше. С его пальца торжественно сняли кольцо и преломили его, с головы сняли корно. Джорджо Дольфино, снова выступающий в роли очевидца, пишет, что, когда делегация уходила, старик подозвал к себе одного из них, узнав в нем сына своего старого друга, и пробормотал: «Скажи своему отцу, пусть навестит меня. Мы с ним покатаемся на лодке и проведаем монастыри».

Однако на следующее утро, когда он покидал дворец, к нему вернулось присутствие духа. Его брат Марко спросил, пойдет ли он по маленькой крытой лестнице, ведущей прямо к боковым дверям, где ждала его лодка. «Нет, — ответил он. — Я спущусь по той же лестнице, по которой поднимался, когда стал дожем». Так он и сделал, а потом уплыл к величественному зданию на первой излучине Большого канала. Он строил его для себя, и до сих пор оно носит его имя.

Через неделю его преемник, Паскуале Малипьеро, на службе в честь дня Всех святых, проводимой в Сан Марко, узнал, что Франческо Фоскари умер. Дольфино описывает, как переглядывались члены синьории, «прекрасно зная, что это они укоротили его жизнь», и в самом деле, нет сомнений, что смерть наступила в результате сердечного приступа. Казалось, бремя вины должно было лечь на всех, и этим объяснялась торжественность, с какой проходили похороны. Вдова Фоскари возражала против этой пышности, горестно восклицая, что уже слишком поздно республике пытаться исправить те злодеяния, которые она причинила своему самому верному слуге. Но ее возражения оставили без внимания. В четверг 3 ноября тело уложили в зале синьори ди нотте, прямо в нижней аркаде, со всеми регалиями: одежды из золотой парчи, меч, шпоры, на голову снова надели корно. Оттуда его торжественно, в сопровождении служителей Арсенала, под золотым зонтом, пронесли через Мерчерию, по деревянному мосту Риальто, к церкви Санта Мария Глориоза деи Фрари. Среди двенадцати несущих траурный покров шагал Малипьеро, одетый как простой сенатор. Совершенно ясно подразумевалось, что Фоскари умер дожем.

Этот же обман подтверждает гробница, занимающая почетное место в стене, по правую руку от главного алтаря. Она заслуживает пристального внимания, во-первых, как любопытный образец переходной стадии между готикой и Возрождением, и во-вторых, тем, что заслужила одну из самых лестных оценок Рескина.[196] Но гораздо лучший памятник Франческо Фоскари — это, конечно, западный фасад Дворца дожей, смотрящий на Пьяццетту — от седьмой колонны с южного края до угла собора, где его изображение украсило новый вход во внутренний двор — Порта делла Карта.

Каковы бы ни были недостатки гробницы в церкви Санта Мария Глориоза деи Фрари, Порта делла Карта — настоящий шедевр. Ничто так живо не выражает дух Венеции, его позднеготический ореол, запечатленный на исходе Средних веков. А поскольку этот период совпал с правлением Франческо Фоскари, неудивительно, что этот гигантский портик на высоте второго этажа украшен статуей самого дожа в натуральную величину, преклоняющего колени перед крылатым львом святого Марка.[197] Постоянная война, пустые закрома, личная трагедия, все, что сопутствовало дожу в последние годы его правления, унижение, которым оно закончилось — все это было забыто. В памяти остались только победы: поверженные враги, расширенные границы, ходящие за полмира галеры и боевые корабли, величие, краски, парад. Это было время, когда весь дворец нарядился в кружевные одежды из мрамора белого и розового цветов — одно из самых вдохновляющих решений в истории архитектурного декорирования. Когда Гварьенто заканчивал свой «Рай», теперь — увы! — утраченный, на стене зала Большого совета. Перед самым падением Константинополя беженцы со всей гибнущей империи стекались в Венецию, считая ее самым византийским городом Европы, привозя с собой свои библиотеки, произведения искусства и дух просвещения и науки. (Самый выдающийся из этих иммигрантов, кардинал Виссарион, в качестве православного архиепископа Никейского сопровождавший своего императора на соборы в Феррару и Флоренцию, остался в Италии и стал князем католической церкви и одним из самых великих священнослужителей своего времени. Он подарил Венеции ценнейшее собрание книг, которое стало ядром библиотеки Марчиана.) Греческой общине была отдана старая церковь Сан Бьяджо. Только в следующем столетии они переместились в недавно построенную Сан Джорджо деи Греки. Репутация Венеции как города религиозной толерантности не имела равных в цивилизованном мире.

В других вопросах, надо заметить, Венеция сильно отстала. У нее не было таких авторов, как Данте, Петрарка или Боккаччо, не было таких гуманистов, как Леонардо Бруни, Леон Баттиста Альберта или Пико делла Мирандола. Даже в тех видах искусства, которыми всегда славилась Венеция — живопись, скульптура, и прежде всего, готическая архитектура, — в первой половине XV века она уступила искусным юным флорентийцам, таким как Мазаччо, Брунеллески, Гиберти и Донателло. В крупных тосканских городах начинался расцвет Возрождения, в Венеции оно едва пустило всходы. Немногие его проявления были робкими и не очень успешными.

Существовало несколько причин такой неповоротливости. Венецианцы были не мыслителями, но деятелями. Они доверяли опыту и испытывали недоверие к абстрактным теориям. Их гений был видим и ощутим, а позже — музыкален, он затрагивал скорее чувства, чем интеллект. Художники, мастеровые и купцы редко становятся великими поэтами и философами. К концу столетия венецианцы преуспели в новом искусстве книгопечатания и переплетном деле, однако на протяжении всей истории они лучше издавали книги, чем писали их.

С самых ранних времен Венеция больше тяготела к византийскому миру, чем к остальной Италии, и новая волна византийского влияния задела более чувствительные струны, чем идеи гуманистов, которые так сильно воздействовали на культурное развитие Ломбардии и Тосканы. Но Византия умирала, и вскоре семена Возрождения дали всходы и в Венеции, и урожай они принесли не менее богатый, чем в иных местах.