— Имя помощи начертано над входом каждого храма. Другой не бывает. Не нужно искать, лишь просить. Как разбойник, прося, получил нечаянную радость и с тех пор замер на иконе. Вечным свидетельством.

И ещё… Спасибо вам за Россию. Что любите её… что следите за больным сердцем. Лишь такие, как вы, могут вовремя услышать перебои, уловить фальшь ритма и подать нужное лекарство. Только такие. Любите же и впредь это многоголосие, ибо слышны вам чарующая песнь жаворонка и шелест дубрав, плач детей её и тихие стоны земли. Но дубрав просыпающихся… плач в слёзах радости, а стоны — рождения. Низкий поклон тебе, женщина. Находи же в себе, как и прежде, любовь лишь нечаянно и теряй, получив настоящую.

И вдруг громко, с откатывающим эхом, голос пророкотал:

— Вместе с шубой из баргузинского соболя! Вот суть христианства!

— Николай Васильевич, где вы? Это не ваши слова…

«Слова… слова… слова…» — откатилось эхо.

Рукопись снова зашелестела и окончательно стихла.

— Синьора не хочет прослушать диктофон? — удивлённый хозяин держал в руке две батарейки. — Я специально ходил за ними…

— Спасибо. Это не мне. Он оставлен для близких и коллег. У меня уже нет надобности. Я поняла то, чего не знает «свет».

— Да как же так?! — вдруг злобно оскалился хозяин. — Вы должны… просто обязаны сделать это, иначе мне несдобровать! Нет, вам, вам несдобровать…

Женщина в ужасе, схватив девочку за руку, выскочила на улицу. Лил дождь.

— Проливной дождь не бывает меньше минуты! Помните, — услышала она крик за спиной, — иначе это не просто дождь. — Ирина Александровна быстро повернула голову и вздрогнула, увидев почему-то испещрённое морщинами лицо хозяина. Глубокий изогнутый шрам разрезал его левую щёку от уголка рта до самого уха. Точь-в-точь как у любимого «светом» Дали. Словно какой-то злой художник сделал кистью только один мазок, дабы чудовищная улыбка никого не могла ввести в заблуждение.

Через секунду они были уже у торговых лавок напротив.

— Ба, — девочка недоумённо, но по-прежнему весело смотрела на неё. — А дяденька на что разозлился?

— Он когда-то, милая, разбил стену четвёртую. И не свою, а чужую… И с тех пор никак не может попасть в те далёкие-далёкие времена, когда море было ещё седое и небеса почти касались земли, а люди могли трогать звёзды. Вот и злится на всех.

— А они горячие? Звёзды?

— Очень. Очень горячие. Но никого не обжигают они там… Давай-ка ближе ко мне и не оглядывайся, — она прижала девочку к себе.

— А зачем они трогают их?

— Касаясь, человек становится прозрачным, как хрусталик, и люди видят, каким становится его сердце. И делают то же самое. Поэтому и покажу я тебе другого Пикассо, который сказал: «Важно не то, что художник делает, а то, кем он является».

— Ба, я что-то ничего не поняла в этом аттракционе, — не унималась внучка, — а можно попасть в те далёкие-далёкие времена?

— Ты обязательно будешь там, обещаю. И потрогаешь звёздочку. И поймёшь… Ты всё поймёшь чуть позже…

Навес, под которым они укрылись, был уже не нужен, дождь прекратился.

— Это как Достоевского, милая. Читать в молодости нельзя, только слушать о нём. Тогда позже обязательно вернёшься и поймёшь.

— Ба, а ты тоже вернулась? — уже пританцовывая и жмурясь на солнце, пропела Юля.

— Несколько месяцев назад, дорогая.

— А мама?

— Надеюсь, предстоит.

* * *

Овации продолжались шесть минут, потом ещё столько же виновника вызывали на сцену. В холодном рассудке можно было бы догадаться о продолжении… но какой тут рассудок! Вихрь поздравлений, искренних улыбок и тостов продолжался до утра. Режиссёр был счастлив. «Золотая маска» красовалась на длинном уставленном шампанским и выдержанным мартелем столе.

— Послушай, Василий, сколько тебя помню, ещё со студенчества, ты любил каберне и мечтал об этом. Надо же, никогда не поверил бы, что первое превратится в коньяк, а мечты сбудутся, не случись такое! — Старый товарищ, а ныне актёр его труппы обнял друга и расцеловал. — Виват ученику Станиславского! Виват его соратникам! — поднимая фужер, выкрикнул он, обращаясь к соловелому, уже шестой час, обществу коллег, назвав которое, он вовсе не оговорился. Невидимая брань, одним из результатов которой было сегодняшнее торжество, продолжалась и в эти минуты.

Жена, держа под руку усталого, но по-прежнему не утратившего хорошего настроения Меркулова, захлопнула дверцу лимузина.

— Ну, вот, как на волю вырвались, — громко сказала она, радостно и глубоко вдохнув утренний воздух. Оба рассмеялись.

— Чес… говоря, — выдавил мужчина, — я уж пару раз чуть было не заснул. Но! — Василий Иванович поднял указательный палец и, проговаривая каждое слово, произнёс: — Но и даже это не помешает нам выпить!

— Кофе. Только кофе, господин режиссёр.

Они снова рассмеялись.

— А догадайся, откуда я знаю это выражение? — Он неуверенно повернулся и положил руки на плечи жены. — Ну? Ни за что не догадаешься! От автора! Помнишь тот день? Я рассказывал тебе… Кстати, добил сегодня.

— Кто?

— Автор, кто же. Сообщил нечто увлекательное… нет, захватывающее. Подарок, так сказать, к торжеству, к размышлению на его фоне.

— Ну, что ещё такого рассказал он? — жена не скрывала раздражения.

— Напомнил, что Толстой, за несколько месяцев до кончины, начал работу «Нет в мире виноватых». А Достоевский говорил, что виновны все!

— Напомнил? К чему?

— Я же сказал, к торжеству. И предложил попробовать подвесить свою гражданскую позицию между ними. Неслабое задание? А потом подошёл ещё раз и добавил: «Могу облегчить… Время ограничено лишь смертью». Нет, каков?! Предлагать мне не препарировать больше его собственные взгляды! Будто я делал это!

— Ты попытался… выполнить задание?

— Да ведь ответ известен: любая позиция окажется подвешенной за яйца, как у того миллиардера, — он хихикнул. — Это был его третий подход.

— Забудь об этом… ёрничать не трудно. Трудно получать признание. Ну, пошли, пошли, — мягко отстранившись и взяв мужа под локоть, подозрительно ласково ответила женщина, в обаянии и красоте которой сомневались очень немногие, но всегда.

Уже дома, разливая кофе, она вдруг вздохнула и как-то задумчиво посмотрела на мужа.

— Надо же. Встреча и однажды… завершилась расставанием и сегодня. А жаль.

— Не понял? — буркнул Меркулов.

— Ведь у него больше нет никаких пьес, да и эта… лишь диалог между вами… — она сделала паузу. — Всего лишь диалог, превращённый тобою в триумф.

— Зато каков накал! Страсть! Вера! — будто очнувшись, воскликнул мужчина. — И, понизив голос, добавил: — А расстались мы раньше, в тот день, когда я пошёл в библиотеку.