— Не радуйтесь. Он ещё способен раскусить вас.

— Не думаю… Уехал же! Сколько их, от Нуриева и Набокова до наших дней, «реализовалось» успехом и признанием? Не родиной! Не духом! И не верой! Разве не результат? Непонятна ваша близорукость. За тем и ехали! За жар-птицей! Не за рождением же! И хоть кто-то понял? Разве что за минуту до нас… до встречи с нами…

— За жар-птицей! А этот может вернуться! Не ровен час, узреет Звезду Утреннюю. Тут и до писка младенца недалеко!

— Прекратите! — уже резко возразил стоявший. — Вы хорошо делаете своё дело. Что же касается ваших замечаний… Они выходят не только за рамки исполненного хорошо, но и за рамки самого дела. И покончим с этим!

— Как ни бьётесь, — зло и намеренно продолжала дама, — оригиналы всё же иногда всплывают и в музеях, и в частных коллекциях, в театрах. Да и перья скрипят уже с девяти до семнадцати и не по ночам. И где? В Ялте! Там раньше проходило всё удачно! Больше ста лет! И совсем недавно ещё маячила надежда!

— Оригиналы? Всплывают. Но именно иногда. Ведь мы не можем тиражировать, к примеру, постановки. Пусть уж лучше думают, что оригиналы… и всплывают, всплывают… Вам, надеюсь, известно человеческое понимание того, что тонет с трудом. Подлинников не останется совсем скоро. Подделка искусства завершится с подделкой смысла жизни. И мы как никогда близки к этому. А пессимизм напрасен и безоснователен. Впрочем, как и сами женщины.

— Тем более обидно. А угрозы непонятны. И вообще… надо что-то делать с Хельмой, — отрезала дама.

* * *

— Штормов не было уже много лет. — Мужчина лет пятидесяти пяти с обветренным лицом стоял на одной из пяти стотонных плит, которые когда-то мечтали держать солярий и свободно дышать вместе с людьми морским воздухом. Плит в самом конце массандровского пляжа, у которых отняли будущее.

Сергей с удивлением повернулся к нему:

— Да как же? Прошлой зимой я видел…

— Разве это шторм? Вот в шестьдесят девятом, помню, разбило главный пирс в порту. Тот, с маяком. Опрокинуло с него суда… прямо в акваторию. Как сейчас помню дюжину кряду «упоительных вечеров». А закончилось трауром. Ведь только после этого построили защитную дамбу из бетонных ежей, — он указал вдаль, за горизонт.

— Да вы же слепы! — воскликнул Сергей. — Маяк вон там!

— Вам кажется. Ведь ещё целый день. А вы… вы, думаете, зрячий? Значит, вам меньше пятидесяти.

Резкий порыв ветра растрепал седые волосы мужчины.

Десятое августа. Прошел ровно месяц. Но помнились только последние две недели безуспешного поиска Меркулова в этом городе.

«Ему было восемь лет, — прикинул Сергей, бросив взгляд на слепого. — Нет. Не он».

Плита, будто соглашаясь, чуть качнулась и вернула свое прежнее положение.

* * *

— Ты прослушал диктофон? — заорал Сергей.

В подвале дегустационного зала на Екатерининской никого не было. Две женщины за стойкой, несмотря на очевидно достаточное в их возрасте хладнокровие, столь необходимое в подобных заведениях, удивлённо обернулись. Новосёлов сконфуженно пожал плечами, пытаясь придать хоть какую-то обоснованность поведению спутника, а заодно и сгладить недоразумение.

— Серж, но там были почти все современные романисты!

— Ты-то откуда знаешь? — тише, но все ещё громким голосом воскликнул сидящий напротив. — Когда ты вообще держал современный роман в руках?

— Да он сам к ним так обратился! — В словах друга послышалась обида. — И потом, мне на писак наплевать. Не из-за них же я срочно летел через всю страну. Меня преследуют. И это не сны. То те четверо, теперь вот… спектакль в группе. Всё бы ничего, но опять… — он вынул из нагрудного кармана маленький диск.

— Оттуда? — Сергей пристально посмотрел на Новосёлова.

— Диски раздавала маленькая девочка всем, уже на улице… пока хозяин, тот итальянец, её не шуганул. Всё повторяла, что обязана этим бабушке. Проснулся, а он у меня в руке… Потому я и здесь.

— Что на нем?

— Ничего особенного, передача какая-то. Двое мужиков берут интервью у тётки. Правда… короткая, видно, кусок.

Сергей, решительно взяв диск, подошёл к женщинам за стойкой. Те согласно закивали. Экран вспыхнул: трое людей о чём-то разговаривали. Он добавил звук, узнав сразу всех.

— Кто эта тётка? — не отрывая глаз от экрана, спросил Новосёлов.

— Жена великого виолончелиста. Помолчи.

Тот из двух, что с трудом составлял предложения, занимая место, достойное массы молодых талантливых журналистов, безо всякой надежды обивающих пороги его друзей и живущих подёнщиной, мусолил идею о недоступности оперного искусства для простого люда, неспособного к такому пониманию. Угождая собственной изворотливостью грузной даме, как и года два назад миловидной и верткой молодой женщине, расхваливая усилия той по проталкиванию «духовки» в массы.

Второй не старался так откровенно льстить собеседнице, интересуясь детьми, которых та всю жизнь, не колеблясь, перепоручала другим. Крайне редко встречаясь с ними, так что порою забывала лица, дама искренне удивлялась бестолковости подобных вопросов и наконец уничтожающе посмотрела на него:

— Вы что, серьёзно не понимаете, сколько времени от меня требовало искусство? Какие ещё дети?! — И, желая, как ей казалось, добить оппонента, отрезала: — К тому же они выросли успешными людьми!

— Им всегда лишь казалось… также как и вам, — пробормотал Сергей.

— Что, что? — Новосёлов наклонился ближе.

Он отмахнулся:

— Потом.

В это время первый, словно вдруг опомнившись и поняв, для чего он получил возможность разговаривать с миллионами, начал задавать именно те вопросы, которых от него ждали эти миллионы.

— С-скажите, — его губа затряслась от страха, — а вам известно, в чём заключается надменность человека? Как проявляется? Х-хотя бы, с-скажем, внешне?

Дама удивлённо, но спокойно повернула голову.

— К чему вы это?

— Скажите, — не ответив, продолжал первый, попытавшись зажать рот ладонью, — вам знакомо высокомерие? Поясняю: пренебрежительное отношение к людям?

Уже обе ладони говорившего заплясали на губах. Глаза наполнились ужасом.

— Что вы себе позволяете! Кто вы? И кто я! — выдержанно и громко произнесла женщина. Никто не смел задавать ей подобные вопросы никогда, тем самым беря на себя часть вины в привычке той делить людей по запаху дорогого парфюма. Того, что десятилетиями отбивает смрад палёной плоти, постепенно притупляя обоняние.

Меж тем ладони не справлялись:

— Как вы относитесь к утверждению, что высокомерие по отношению к другим, навязанное окружению как уверенность, — родная сестра ненависти к людям? — продолжал спрашивать первый.