На двор несли лари, сбивали замки, открывали крышки. Толпясь вокруг, отроки охали – на ярком солнце вспыхивали серебром и позолотой чаши, браслеты, кресты, светильники, блюда.

Среди сокровищ, бросаемых к его ногам, Мистина вдруг углядел в ларце с монетами и украшениями нечто необычное – женские серьги дивной красоты. Наклонившись, поднял одну.

– Йо-отуна ма-ать! – в изумлении протянул рядом с ним Ратияр.

Серьги были сделаны в виде золотого полумесяца спинкой вниз; дужка, вставляемая в ухо, завершала круг. Внутри полумесяца сиял эмалевыми красками узор из побегов и цветов – синих и красных на зеленом поле. С нижней стороны полумесяца шли шесть лучей, собранных из крошечных золотых шариков, а между ними помещались пять золотых шпеньков, на каждый были насажены по две жемчужины. Довольно крупные – шириной с два сустава женского пальца – серьги бросались в глаза даже среди прочих дорогих украшений, где тоже было и золото, и самоцветы, и жемчуг.

– Пес тебе в мутный глаз! – выразил свое восхищение старший воевода.

На грязной ладони украшение сияло, будто благоухающий осколок небесного сада, плод того дерева Золотого царства, что все из золота – и ветки, и листья, и цветы. Только в загадочном городе внутри горы, где упрямые греческие тролли пели свои песни под грохот сражения, можно было найти такое чудо.

– Это мы делить не будем. – Мистина взял вторую серьгу, выложил обе рядом на ладонь, полюбовался, поднял глаза. – Пойдет в долю княгини.

Это было против правил. Не полагалось ничего делить и присваивать ранее окончания похода, когда станет ясно количество уцелевших и можно будет определить долю каждого из живых и павших сообразно заслугам. Для своей собственной жены даже воевода ничего не мог бы взять. Но возражать никто не стал. Княгиня – особая статья. Ей не нужно совершать подвиги, дабы заслужить долю в добыче. Она получит ее просто потому, что удача княгини, как и князя, обеспечивает взятие вообще какой бы то ни было добычи.

Мистина обвел глазами толпившихся вокруг воевод и отроков, будто спрашивая: никто не возражает?

И что-то такое мелькнуло в его лице, что людям вспомнился тот день на заставе Иерон, когда Свенельдич стоял перед погребальным помостом, от шеи до колен залитый кровью греческих пленниц, с окровавленным скрамасаксом в руке, и глаза его были как окна в Навь…

– Ну, кому же… – примирительно произнес Родослав. – Такая красота простой бабе и не пристала, княгине разве что…

А Мистина сразу подумал об Эльге, едва увидел это чудо. Серьги были ей под стать: так же прекрасны, но по-своему. Драгоценность, созданная неповторимым сочетанием достоинств – это было общим у княгини киевской и у этих серег. И оттого они уже казались не просто ее собственностью, но ее частью. Не то что отдать их кому-то другому, но просто выпустить из рук было немыслимо. И он сунул их в кошель на поясе, впервые за этот поход мельком подумав: когда я вернусь…

В монастыре провели сутки: одни отдыхали, другие обшаривали все углы, нет ли каких тайников. Прямо перед стенами устроили погребальные костры для своих убитых, потом зарыли прах в землю. Пора было уходить: над телами греков, над шкурами и внутренностями забитого скота уже роились мухи, и, если стихал ветер, вонь падали отчетливо пробивалась сквозь свежий дух окрестных ельников.

Назавтра на рассвете тронулись в обратный путь. На повозках, брошенных беженцами, везли добычу. Скот, найденный в монастыре и вокруг, уже съели: сотни овец и коз шеститысячному войску едва хватило на день, и то с прибавкой прочих припасов селян и монахов.

Среди дружины шагал Уннар, видом своим вызывая завистливый смех. По разрешению Мистины, он тоже выбрал себе награду прямо сейчас. Его прельстил складень – три соединенные вместе серебряные доски длиной в полсажени, покрытые чеканкой с изображением каких-то людей. Трудно было уложить даже в голове такую кучу чистого серебра, но еще сложнее оказалось ее унести. Весь целиком его Уннар не мог поднять, а поставленное воеводой условие приходилось соблюдать. Поэтому он разделил складень на три части, одну оставил в пользу дружины, а две связал веревками так, чтобы нести их на плечах: одну перед грудью, другую за спиной.

– Уннар себе спроворил новый доспех, – смеялись хирдманы.

– Серебряный!

– Да у самого Романа кейсара нет такого!

– Мы тебя теперь будем звать Уннар Серебряная Спина!

– Спорим, он еще до перевала одну половину бросит?

– Дожидайтесь! – с дружелюбным ехидством отвечал Уннар, оборачиваясь. – Я все это когда-нибудь отвезу домой, на Сольскель. Покажу отцу. Это ведь ему я обязан моей удачей. Когда я едва ходить начал, он мне говорил: учись, Унне, собирать птичьи яйца – никогда голодным не останешься!

* * *

Однако даже радость победы не заставила Мистину забыть предостережение настоятеля о том, что где-то рядом должен быть греческий воевода со своими войсками. Он не зря дал людям отдохнуть целые сутки: на пути обратно к морю русы находились в куда большей опасности, чем по дороге к монастырю. Дозорные разъезды – два Извеевых десятка – стерегли войско во время движения и спереди, и сзади. Русы не знали окрестных дорог и троп, а стратиг, как его там зовут, наверняка знал. Теперь, когда русы утомлены, с ранеными на повозках и при добыче, ожидать нападения можно было каждый миг.

Десятский, Контеяр, прислал гонца: впереди перевал. В виду перевала Мистина приказал войску остановиться. Вперед пошли две сотни Тормара – прочесать лес справа от перевала и занять его вершину. На крутом голом склоне напротив сосняка большой засады быть не могло, и туда отправились всего два десятка с князем Зоряном. Тот в походе среди бояр держался особняком, а киевских русов явно сторонился, не испытывая к ним приязни, но дерзкая отвага его Мистине нравилась. Пусть приносит пользу, а сложит голову – и то хорошо.

И предосторожность оправдалась: из соснового леса донесся тревожный звук рога. Мистина кивнул трубачу: тот затрубил «К бою!», и дружины общим числом под три тысячи бегом устремились вперед, в лес на склоне. Оставшиеся три тысячи ждали наготове, не сводя глаз с дороги вдоль опушки леса и с вершины перевала.

Как и ожидалось, в лесу обнаружилась засада: пешие греческие стратиоты числом около двух тысяч. Но сражаться им пришлось не на дороге, прижимая врага к противоположному каменистому склону, а прямо в лесу – без строя и без возможности для стратига толком управлять своими людьми. В таких условиях, которые из выгодных разом стали иными, греки не смогли сопротивляться долго: вскоре с дороги стало видно, как они бегут из леса и поднимаются на перевал.

– Их стратиг – за перевалом! – крикнул Мистине Ивор. – Пойдем!

– Давай!

Мистина сделал знак своей дружине. Ширина дороги позволяла поставить не более десяти человек в ряд, и двинулись вперед плотным построением большой глубины. Если у стратига есть конница – а она наверняка есть, не мог он думать напасть на пять с лишним тысяч русов лишь той пехотой, что в лесу, – то она, очевидно, собиралась обрушиться на них сверху во время подъема к перевалу.