итальянском Национальном совете по научным исследованиям. Работу продолжали только Амальди и Ферми. Как вспоминает Амальди, Ферми даже пожертвовал ради эксперимента своим жестким повседневным расписанием:

Мы работали с невероятным упорством. Мы начинали в восемь утра и проводили измерения [они изучали необъяснимые на тот момент различия в поглощении нейтронов разными элементами] почти без перерывов, до шести или семи часов вечера, а часто и того дольше. Измерения… повторялись по мере надобности каждые три или четыре минуты, в течение многих часов, день за днем, пока не позволяли прийти к заключению по очередному конкретному вопросу. Решив одну задачу, мы тут же принимались за следующую… Та работа, которой мы занимались, пока общее положение дел в Италии становилось все более мрачным, сперва в связи с эфиопской кампанией, а затем – с участием Италии в гражданской войне в Испании, проходила у нас под девизом «Физика как сома[1063]»[1064].

В 1936 году, когда в Испании началась гражданская война, которой суждено было продлиться три года, унести миллион жизней и окончательно привести Муссолини на сторону Гитлера, Ферми прочитал летний курс лекций по термодинамике в Колумбийском университете. В январе следующего года Корбино неожиданно умер от пневмонии в возрасте шестидесяти одного года, и на его место был назначен враждебно настроенный обитатель северного крыла второго этажа института, верный идеалам фашизма Антонино Ло Сурдо. «Это говорило о том, что Италия становится все менее благоприятным местом для Ферми»[1065], – отмечает Сегре. «Америка, – пишет он в заключение своего рассказа об этих гнетущих годах, – казалась страной будущего, отделенной океаном от несчастий, безумств и преступлений Европы»[1066].

Аншлюс стал проверкой не только сил Гитлера, но и готовности Муссолини потворствовать его преступлениям. До этого он выступал в роли защитника Австрии; в ночь вторжения в марте 1938 года Гитлер ожидал из Рима ответа на письмо, в котором он изложил оправдания своих действий, в состоянии, близком к истерическому. Телефон зазвонил в 10:25 вечера, и фюрер немедленно схватил трубку. «Я только что вернулся из Палаццо Венеция, – сообщил его представитель. – Дуче воспринял все очень дружелюбно. Он шлет вам свои наилучшие пожелания… Муссолини сказал, что австрийский вопрос для него не существен». Гитлер ответил: «Тогда, пожалуйста, передайте Муссолини, что я этого никогда не забуду! Никогда! Никогда! Что бы ни случилось!.. Как только вопрос с Австрией будет решен, я готов идти с ним в огонь и в воду, куда угодно!»[1067][1068] В мае состоялся триумфальный визит фюрера в Рим; он торжественно проехал по районам, которые спешно подновили по распоряжению дуче, чтобы скрыть то состояние упадка, в котором они находились. В кругу Ферми повторяли передававшийся по всему городу из уст в уста стишок, которым возмущенный римский стихотворец приветствовал приезд нацистского диктатора:

Рим под картонкой прячет срам

Всех мраморных развалин:

Маляр-малютка едет к нам,

Наш будущий хозяин[1069][1070].

Италия могла бы спастись, мрачно сказал Ферми в разговоре с Сегре, только если бы Муссолини сошел с ума и начал бегать на четвереньках[1071].

Летом 1938 года, 14 июля, вышел антисемитский «Расовый манифест» (Manifesto della Razza), о котором Сегре прочитал в чикагской газете по дороге из Нью-Йорка в Беркли. В манифесте утверждалось, что итальянцы – арийцы, а евреи не принадлежат к итальянской расе[1072]. В Германии такое отвратительное разграничение было уже делом обычным; Италию оно шокировало. Итальянские евреи, составлявшие всего лишь одну тысячную населения страны, были в основном ассимилированы. Двое детей Ферми – его сын Джулио родился в 1936 году – могли не считаться евреями, так как были крещены в католичестве, и их отец номинально был католиком. Но Лаура была еврейкой. На лето она уехала вместе с детьми в Доломитовые Альпы, область Южного Тироля, названную так по магниевому известняку, образующему в этих местах острые, плоские выступы, которые итальянцы называют «лопатами», вокруг широких чашеобразных лугов. В августе озабоченный Энрико приехал с новостями в долину Сан-Мартино-ди-Кастроцца. В начале сентября, когда Муссолини провел свои первые антисемитские законы, семейство Ферми решило эмигрировать, как только удастся уладить свои дела. Ферми написал в четыре американских университета, отправив письма из четырех разных тирольских городков, чтобы не возбуждать подозрений. В ответ он получил приглашения из пяти учебных заведений. Он тайно согласился занять профессорскую должность в Колумбийском университете и уехал к Бору в Копенгаген на ежегодную встречу физического братства.

Месяцем раньше Бора пригласили выступить на специальной сессии II Международного конгресса антропологических и этнологических наук в Хельсингёре (прообразе шекспировского Эльсинора), расположенном на побережье Зеландии к северу от Копенгагена. Самый прославленный гражданин Дании использовал это выступление в замке эпохи Возрождения, чтобы публично бросить перед лицом всего мира вызов расистской политике нацистов. Это было отважное выступление отважного человека. Бор понимал, что крупные демократии Запада вряд ли придут на помощь его маленькой, беззащитной стране, если она в конце концов привлечет внимание Гитлера. Георг Плачек, работавший в Копенгагене богемский теоретик, остротой языка почти не уступавший Паули, уже выразил эту горькую истину в форме афоризма. «Зачем Гитлеру вводить в Данию войска? – саркастически заметил однажды Плачек Фришу. – Он может просто позвонить по телефону, разве нет?»[1073]

Бор противопоставил грубой романтике германских «крови и почвы» тонкие поправки дополнительности. Он говорил о «хорошо известных гуманитариям опасностях суждения со своей собственной точки зрения о культурах, развившихся в других обществах»[1074]. Дополнительность, утверждал он, дает возможность разобраться в этой путанице. В межкультурных сравнениях, как и в физике или психологии, субъект и объект, взаимодействуя, взаимно скрывают друг друга; «мы поистине можем сказать, что разные человеческие культуры дополнительны друг к другу. Действительно, каждая культура представляет собой гармоническое равновесие традиционных условностей, при помощи которых скрытые потенциальные возможности человеческой жизни могут раскрыться так, что обнаружат новые стороны ее безграничного богатства и многообразия»[1075][1076].

Делегация Германии вышла из зала[1077]. Бор продолжал: общей целью всей науки является «постепенное устранение предубеждений»[1078], дополнительное к обычному почтительному определению науки как поисков неоспоримой истины и подкрепляющее его. Бор в большей степени, чем любой другой ученый XX века, осознавал, что наука, общественное учреждение, которому он посвятил свою жизнь, является одной из мощных политических сил мира. Он считал, что назначение науки – освобождение человечества. Согласно выразительной формулировке Ханны Арендт, тоталитаризм стремится, «сдавливая людей общим гнетом, уничтожить всякое расстояние между ними»