Даже великому князю пришлось внешне склониться перед волей тетки. Оказалось, что, кроме него, никто не хочет высылки Екатерины. На другой день после первого разговора, 14 апреля, царевну посетил вице-канцлер Воронцов и передал от имени Елизаветы, что та крайне опечалена желанием невестки уехать, да и «все честные люди» тоже. Екатерина писала, что Михаил Илларионович «был лицемером, каких свет не производил», поэтому она не поверила ни единому слову. Ведь в тяжкие дни между первой и второй беседой, когда великая княгиня фактически сама держала себя под домашним арестом, племянница вице-канцлера уже «приходила в покои» Петра Федоровича и «разыгрывала там хозяйку». Но визит дяди фаворитки ясно показал нашей героине, что настроение императрицы изменилось в ее пользу. Враги поджали хвосты.

После того как опасность миновала, очнулся от болезни Понятовский. «Уже вскоре доступ к ней (Екатерине. – О.Е.) стал для меня таким же легким, каким был все последнее время, – рассуждал дипломат, – а наметившееся сближение между нею и императрицей позволяло нам надеяться, что Елизавета одобряет нашу связь»627.

Однако положение оставалось шатким. Из следственного дела канцлера видно, что фамилия польского дипломата фигурировала в вопросных пунктах весьма часто. Его справедливо считали посредником между Бестужевым и малым двором, вернее Екатериной. А также были уверены, будто он собирает сведения для англичан.

30 октября 1757 г. король Август III направил своему посланнику отзывную грамоту. В личном письме он постарался смягчить удар: «У меня есть все основания быть довольным исполнением Вашим своих обязанностей… Однако же король Франции, заподозрив Вас в особой Вашей склонности к Англии и тайных сношениях в пользу сей державы… обратился ко мне с настоятельной просьбой… незамедлительно отозвать Вас…При нынешних конъюнктурах мне было невозможно отказать ему в сей услуге»628. Слова, прекрасно показывающие истинное положение Польши в альянсе.

В новых обстоятельствах положение Понятовского стало весьма щекотливым. Если бы следователи добились от Бестужева правды, Станислав мог подвергнуться аресту и даже ссылке. «Я стал подумывать о том, что мне стоит, пожалуй, уехать на некоторое время из России… чтобы возвратиться при более благоприятных обстоятельствах»629, – признавался он.

Угроза скорой разлуки заставила дипломата чаще посещать возлюбленную и почти забыть об осторожности. Он жил тогда в Петергофе, а малый двор в Ораниенбауме, так что дорога казалась короткой. Но белые ночи обманчивы. Однажды, 6 июля, Понятовский отправился к великой княгине, предварительно не предупредив ее.

По дороге у Ораниненбаумского леска его экипаж столкнулся с каретами великого князя. На вопрос, кто едете, последовал ответ: портной. Петр и его свита – «все они были наполовину пьяны» – не обратили бы внимания, но Елизавета Воронцова «стала зубоскалить по адресу предполагаемого портного и делала при этом предположения, приведшие великого князя в… мрачное настроение».

Проведя в гостях у возлюбленной несколько часов, Станислав уже возвращался домой, когда на него в нескольких шагах от павильона напали три всадника с обнаженными шпагами. Схватив кавалера за воротник, они доставили его к Петру Федоровичу. «Некоторое время мы все двигались по дороге, ведущей к морю, – вспоминал Понятовсеий. – Я решил, что мне конец». На берегу его препроводили в другой павильон, где великий князь прямо спросил дипломата: спал ли он с его женой?

Поскольку герой-любовник отказался отвечать, его оставили «под охраной часового в комнате, где не было никого, кроме… генерала Брокдорфа». Последний мог торжествовать: наконец выпал случай «раздавить змею». Когда-то Екатерина предложила мужу пойти и сказать «великому инквизитору империи», что он сомневается в своем отцовстве. Тогда наследник спасовал. По прошествии почти года совет-издевка показался ему здравым.

Через два часа в павильон прибыл Александр Шувалов. Его приглашение ясно свидетельствовало, что Петр, подбиваемый фавориткой и Брокдорфом, рассчитывал на скандал, который, быть может, подтолкнет тетушку к высылке Екатерины. И тут хорошо видно, как изменилась конъюнктура. Если до ареста Бестужева и объяснений Екатерины со свекровью всякий проступок невестки трактовался в пользу ее врагов, то теперь нарыв прорвался. Петр опоздал с разоблачениями. Никто при большом дворе, включая Шуваловых, не был заинтересован в новом разбирательстве.

Понятовский хорошо почувствовал это. Вид у начальника Тайной канцелярии был скорее озабоченный, чем грозный. «Его появление дало мне понять, что императрица поставлена в известность», – замечал Станислав. Но что из этого следовало? Вероятно, вельможа получить приказ, как можно быстрее замять происшествие. «Надеюсь, граф, вы сами понимаете, что достоинство вашего двора… требует, чтобы все это кончилось, не возбуждая… шума», – сказал ему арестант.

Действительно, Шувалов препроводил дипломата к карете и велел возвращаться в Петергоф. Волнение молодого человека было таким сильным, что, дойдя до домика, где жил, он по ошибке влез не в свое окно.

Пять дней прошли для посланника в волнениях, ему казалось, что все вокруг знают о его приключении и потихоньку посмеиваются. Наконец, Екатерина сумела передать записку, из которой следовало: «она предприняла кое-какие шаги, чтобы установить добрые отношения с любовницей ее мужа»630.

Екатерина предложила «любимой султанше» Петра Федоровича денег. И… та взяла. Рюльер, описав похищение Понятовского, вновь обнаружил прекрасную осведомленность: «Великая княгиня, не теряя присутствия духа, пошла к мужу, решительно во всем призналась… Она оправдывалась, упрекая его в любви к другой, что было всем известно, и обещалась впредь обходиться с этой девицей со всей внимательностью, в которой она, по гордости своей, до сих пор ей отказывала. Но так как все доходы великого князя употреблены были на солдат и ему недоставало средств, чтоб увеличить состояние своей любовницы, то великая княгиня, обращаясь к ней, обещала давать ей ежегодное жалованье»631.

Вскоре на празднике в Петергофе Понятовский пригласил Елизавету Воронцову на менуэт. «Вы могли бы осчастливить несколько человек сразу», – сказал он. Фаворитка Петра, настроенная уже доброжелательно, пригласила дипломата прийти нынче ночью в Монплезир. Провожатым должен был стать Нарышкин. Не до конца веря в свою безопасность, Станислав попросил составить ему компанию другого молодого поляка – графа Ксаверия Браницкого, который согласился рискнуть.

Опасения оказались напрасны. Ночное свидание превзошло все ожидания. «Вот уже великий князь с самым благодушным видом идет мне навстречу, приговаривая:

– Ну, не безумец ли ты! Что стоило совершенно признаться – никакой чепухи бы не было.

Я признался во всем (еще бы!) и тут же принялся восхищаться мудростью распоряжений его императорского высочества… Это польстило великому князю и привело его в столь прекрасное расположение, что через четверть часа он обратился ко мне со словами: