От слез мир двоится в глазах, но это не мешает мне миллион раз открыть и захлопнуть обратно каждый из кухонных ящичков, и все это для того, чтобы с мрачным удовлетворением убедиться в очередной досадной новости: уходя из дома, рыжая мерзавка прихватила с собой штопор. Господи, зачем он ей на улице?! Выпивает одна в горах? Глотая соленую слюну, я сажусь на пол прямо в коридоре и все еще зажатым в руках ключом проталкиваю пробку внутрь, но она, разумеется, (кто бы в этом сомневался?) — крошится и застревает. В сердцах я отшвыриваю бутылку. В темноте раздается звон разбившегося стекла.

Словно подбитый зверь, на карачках забравшись по лестнице наверх, я падаю в кровать, сворачиваюсь в клубок, утыкая колени в подбородок, не глядя, шарю вокруг рукой, наваливаю на себя гору одеял и опять проваливаюсь в тяжелый сон. Густой, он обволакивает меня, смыкается надо мною, словно темная вода над головой Стаса.

На небе нет ни облачка. Вероятно, палит солнце, как обычно играя золотистыми бликами на поверхности моря, переливаясь лучами на убийственно-салатовой тропической листве, отражаясь сверкающими зайчиками в гигантских круглых солнечных очках Жанны, всматривающейся в горизонт, откуда должна вот-вот приплыть лодка-такси, но я ничего этого не вижу. Перед моими глазами будто застыла мутная пленка, туманная пелена. Мир для меня поблек. Я смотрю на него словно сквозь черную вуаль траура. Рядом с моей подругой стоит, зарывшись носом в песок, новенький и такой же рыжий, как и его хозяйка, кожаный чемодан, перепоясанный ремешком. В нем в полном порядке лежат изумрудные платья, флаконы духов и разноцветные босоножки. Не хватает лишь той пары на шпильках, унесенных в море в ночь Жанниного несчастья после русской вечеринки. Жанна не смотрит на меня и почти не разговаривает. И, если честно, меня это совершеннейшим образом устраивает.

Лодка задерживается. Подходит Лучано.

— Я слышал, тело так и не вынесло до сих пор на берег?

Я отрицательно качаю головой, продолжая всматриваться в горизонт.

— Возможно, если бы поиски начались еще вчера?.. — говорит он с сомнением.

Я опять мотаю головой:

— Когда я вернулась, прошло уже не менее часа с того момента… Ничего уже нельзя было сделать. К тому же… Я настолько ничего не соображала… Мне даже не пришло в голову… Да я и не верила…

— Ну да. Разумеется. Полицейский сказал то же самое. Ты ни в чем не виновата. — Он берет меня за руку. — Мне ужасно жаль, все это дико и… и просто невероятно.

Я киваю.

Слухи о случившемся быстро распространились по всему пляжу. Утром приезжала полиция, спасательная команда, даже откуда-то притащились аквалангисты, но никаких останков Стаса обнаружено не было. «Наверное, унесло в море, оно — штука опасная», — сказал главный полицейский и сплюнул сквозь гнилые зубы. Это был тот самый коротышка, что приезжал и после смерти писателя. «Или выбросит вскоре волной на берег, или дня через три крабы сожрут» — добавил он, покачиваясь вперед-назад на стоптанных каблуках, и мне померещились в его интонации нотки, напоминающие извращенное удовольствие. Действительно, туристы в последнее время мрут как мухи на всех этих тропических островах.

— Что-то здесь много стало случаться смертей, — говорит Лучано, словно прочитав мои мысли.

— Проклятое место, — соглашается Жанна и, передернув веснушчатыми плечами, закуривает.

Наконец, лодка показывается из-за края горы, огибающей нашу бухту. Откуда-то, по-кошачьи незаметно, подходит Арно. Жанна косится на него, но решает все-таки не оборачиваться. Подождав пару секунд и пожав плечами, он встает рядом со мной.

— Я обо всем слышал, — говорит он и, так же, как и все этим утром, добавляет: — Мне очень жаль.

Я опять киваю. Мне совершенно ни с кем не хочется сегодня разговаривать. Да и что я могу сказать? Что мне тоже «жаль»? Когда случается что-то настолько ужасное, становится очевидна нелепость слов: пустых, плоских, никогда ничего по-настоящему не выражающих.

Мы стоим, выстроившись в ряд вдоль моря, руки засунуты в карманы, только Лучано, нарушая симметрию, все еще держит мою кисть в своей большой ладони. На всех нас без исключения надеты солнечные очки. На Жанне — шикарные, с большими золотыми нашлепками, на Лучано — сдержанные, консервативные, в тонкой металлической оправе, у Арно они выдержаны в модном пару лет назад авиаторском стиле, мои — самые здесь простые, коричневые, обычной овальной формы — куплены на местной толкучке за три доллара взамен московских, дорогих, давно потерянных. Таких же потерянных, как и вся остальная моя московская жизнь. Все кончено, все навсегда испорчено, полностью разрушено.

Задрав нос против волны, лодка приближается к берегу. Нам уже слышен рев мотора.

— Погодите! — кричит Ингрид, выбегая на пляж и таща за собой упирающийся чемодан.

За ней семенит, пытаясь помочь ей, Тхан, но она почему-то отталкивает его и отчаянно машет руками.

— Узнав, что Жанна уезжает, Ингрид тоже решилась поехать за компанию. Сказала, здесь стало тоскливо и грустно, и она лучше проведет пару оставшихся до ее рейса дней в Бангкоке… — поясняет Лучано и кричит взволнованной старушке: — Не бойтесь, без вас такси никуда не уплывет!

Через минуту чемодан и его запыхавшаяся хозяйка находятся рядом с нами. Ингрид так и не дала Тхану помочь себе, прогнала его со словами: «Иди, иди, ступай себе, надоели вы мне все, тайцы, Тайланд ваш… Домой хочу!»

Тяжело дыша, шведка переводит дух и обращается ко мне.

— Невероятное горе! Полный кошмар! У меня просто нет слов.

— Да, да, — привычно киваю я.

За сегодняшнее утро я уже привыкла постоянно кивать, выслушивая бесполезные соболезнования.

— И ты, бедолажка, за ним сама ныряла! Все произошло прямо у тебя на глазах!

— Да, да…

Ингрид вытирает пот рукой и снимает свои очки. У нее они старомодные, квадратные, мужские, как она пояснила мне когда-то, оставшиеся еще от мужа. На миг сквозь застилающую мир мрачную пелену я вижу яркую голубизну ее глаз, но, сощурившись от солнца, она опять водружает очки на нос.

— Может быть, и ты с нами поедешь? Зачем тебе оставаться? — предлагает она. — Такси подождет…

— Спасибо, — отказываюсь я. — У меня еще остались тут небольшие дела.

Ингрид понимающе кивает.

— Конечно. Но… хоронить-то, выходит, некого? Тру… Я хотела сказать, тело не нашли?

За меня отвечает Лучано:

— Еще есть надежда, что его вынесет со временем на берег. Если, конечно, крабы его не… Иначе ей даже не получить справку о смерти. А это всегда неудобно в практических вопросах, ну… когда кто-то считается не умершим, а пропавшим.

— О да, разумеется! — соглашается шведка.

Все испытывают неловкость от моего присутствия. Я, словно заразу, занесла горе в наш маленький райский уголок, и теперь на мне лежит вина за испорченный день. Или дни. Два? Три? Сколько люди хранят память о чужой смерти? Тема эта современным человечеством традиционно обходится стороной как неприятная, досадная, даже раздражающая из-за того, что невольно служит напоминанием о том, чего каждому из нас не избежать.