— Может быть, она уже родила. Сходите, пожалуйста, и узнайте.

Ожидание рождения этого ребенка стало лучиком солнца в мрачном мире. Я не могу никому признаться, но мне очень хочется увидеть и, возможно, подержать на руках новорожденного младенца.

Миссис Эллен не нужно долго уговаривать. Задумчиво глянув на меня, она уходит, но вскоре возвращается в компании гордого, но немного смущенного мистера Андерхилла.

— Родился здоровый мальчик! — говорит она мне.

Я улыбаюсь и подаю стражу руку для поцелуя.

— Мои поздравления, мистер Андерхилл. Когда ваша жена отдохнет, мне бы хотелось навестить ее и ребенка.

— Благодарю вас, ваша светлость, — бормочет страж с запинкой. — Я… то есть… мы думали… не позволили бы вы крестить мальчика Гилфордом, в честь вашего супруга?

— Конечно, — охотно разрешаю я, хотя мне думается, что в последующие годы это имечко не порадует семейство Андерхилл.

Мистер Андерхилл все не уходит; он стоит, теребя в руках шапку.

— Что-нибудь еще? — спрашиваю я.

— Э-эээ… Ваша светлость, прошу прощения… — мычит он, — но я хотел попросить вас еще об одном одолжении. Не окажете ли вы нам великую честь, став крестной матерью? Крестины сегодня вечером, в церкви Святого Петра-в-оковах в Тауэре.

— С радостью, — сияю я.

Когда он уходит, я замечаю, что у миссис Эллен озабоченное выражение.

— Что-то случилось? — интересуюсь я.

— Да нет, наверное, ничего. Меня просто удивило, когда я шла к Андерхиллам, что во дворце так тихо. Вы знаете, парадные залы в Белом Тауэре совершенно пусты. И куда все подевались?

— Вы совсем никого не видели?

— На лестнице я встретила архиепископа Кранмера и его капеллана. Я думаю, что если они тут, то остальные члены совета, должно быть, тоже.

— Да, должно быть, — соглашаюсь я, но безо всякой уверенности.

Обед проходит тихо, в моих личных покоях. Никто не торопится составить мне компанию за трапезой. Миссис Эллен снова выходит и по возвращении сообщает, что по-прежнему нигде никого нет.

Стоит удушающая жара, и дневные часы тянутся бесконечно долго. Затем внезапно, после пяти, колокола городских церквей начинают радостный перезвон, и слышатся далекие крики. В открытое окно я вижу дымки, поднимающиеся над крышами, и реку, забитую судами.

Появляется лакей и объявляет, что ужинать подано. Усаживаясь под королевским балдахином в пустом тронном зале, я с дрожью думаю, сообщат ли мне вскоре о причинах дневного переполоха. Хотя я, кажется, уже и сама о них догадываюсь.

В обоих случаях я оказываюсь права. Мой батюшка, в сопровождении троих дворцовых стражей, врывается в зал и, не оказав мне никаких знаков почтения, начитает срывать королевский балдахин у меня над головой. Ошметки слежавшейся пыли летят в мою тарелку.

Я таращусь на него, ничего не понимая.

— Джейн, ты больше не королева, — заявляет он мне без предисловий. — Лондон выступил за леди Марию. Отправляйся в свою комнату и сиди там. Сними королевское платье. Отныне тебе придется довольствоваться жизнью частного лица.

— Этого-то я всегда и хотела, — говорю я. — Ничто не доставит мне большего удовольствия.

Он взирает на меня с некоторым удивлением:

— Странно, что ты так спокойно воспринимаешь это бедствие.

Затем, видя, что я сижу без движения, он торопит меня:

— Сейчас же снимай королевское платье!

— Я сниму его с гораздо большей охотой, чем я его надевала.

И тут опасность моего положения начинает до меня доходить. Я гляжу на этого человека, моего некогда всемогущего отца, который так много сделал, чтобы посадить меня на трон. Именно его амбиции довели меня до этого.

— Из послушания вам и матушке я совершила тяжкий грех, — с горечью говорю я. Он глядит на меня в изумлении, ибо мой голос выдает всю глубину моей обиды. — Я с готовностью слагаю с себя корону. Я никогда не желала ее.

Он кивает. Балдахин снят и кучей лежит на полу. Девять дней он символизировал мое царствование. Теперь всему конец.

— Можно мне поехать домой? — спрашиваю я.

Вопрос звучит по-детски, и так оно, наверное, и есть, но именно этого мне страстно хочется. У батюшки такой вид, будто он сейчас заплачет. Я потрясена до глубины души. Я никогда в жизни не видела его в таком состоянии.

— Нет, Джейн, ты должна оставаться здесь, — отвечает он, задыхаясь. — А я пойду на Тауэр-хилл и провозглашу леди Марию королевой Англии. Я надеюсь, ты понимаешь, зачем я это делаю. Я пытаюсь спасти нас всех.

И он торопливо выходит из комнаты. Я знаю наверняка, что он собирается бежать, спасая свою жизнь, залечь на дно и ждать, что будет делать новая королева. А меня он бросит на произвол судьбы. Должно быть, он полагает, что Мария пощадит меня по причине моей юности и неопытности — иначе он, конечно, не оставил бы меня здесь. Ну да, размышляю я, он, будучи взрослым зрелым мужчиной, не может рассчитывать на ее милость. Он ведь совершил государственную измену.

Матушка даже не приходит попрощаться. Позже я узнаю, что они уехали в Шин.

Оставшись одна в тронном зале, я сижу не двигаясь. Что теперь со мною будет? Мне не верится, что Мария отрубит мне голову за то, что я сделала. Она учтет, что меня принудили к этому, что все это творилось против моей воли. Я каким-то образом должна ее убедить, что не представляю для нее опасности и не желаю ей ничего помимо добра, хотя она и католичка. Но как мне это сделать? Попросить ли у нее аудиенции? Согласится ли она видеть меня?

Дверь открывается, и у меня перехватывает дух, но это всего лишь Гилфорд. Сразу видно, что он плакал. У него красные глаза.

— Значит, ты уже знаешь.

Повисает неловкая пауза. Даже в наши лучшие времена мы мало что могли сказать друг другу.

— А что, если ты беременна? — отваживается он спросить.

— Будем молиться, чтобы это было не так. В мире и без того слишком много Дадли.

Его глаза снова наполняются слезами.

— Отец, — шепчет он. — Что они сделают с моим отцом?

Если бы не мое оцепенение и не его былая жестокость ко мне, я бы попыталась его утешить. Я понимаю — он глубоко страдает. Но у меня нет для него слов.

Шмыгнув носом, он говорит:

— Теперь я тебя оставлю. Я должен быть подле моей матушки.

И он выходит, с тяжело вздымающимися плечами.

Еле передвигая ноги, я добираюсь до своей комнаты, пытаясь при этом сделать жизнерадостное лицо ради миссис Эллен и миссис Тилни. Но когда я рассказываю им, что случилось, миссис Тилни начинает жалобно плакать. У миссис Эллен сухие глаза — горе ее так велико, что у нее даже нет слез. Вместо рыданий она спешит заняться бытовыми делами, помогая мне переодеться в одно из моих простых черных платьев. Жизнь, в конце концов, продолжается.