— Нет, — шепнул Залесхофф, — мы оставили их в Милане.

Я хотел возразить, но тут же осекся. Он прав. Похоже, я привык к мысли, что за мной следят. Да, плохи мои дела. Меня охватил внезапный приступ тоски по дому, по Лондону. На следующей неделе я уеду домой, избавлюсь от этой отвратительной атмосферы двуличности, интриг, насилия. Какое счастье будет увидеть Клэр! В первый же вечер мы пойдем в китайский ресторан. В Лондоне нет такой луны и таких звезд, зато там за вами не таскаются итальянские шпики в фетровых шляпах. И бойскауты не маршируют так, как «Балилла», а из громкоговорителей им не рассказывают о прелестях войны.

А потом, без всякой видимой причины, я вдруг вспомнил слова, которые однажды слышал от Холлета. Это было после обеда, когда мы листали какую-то газету с фотографией массовой демонстрации нацистов. Я что-то сказал об эффективности немецких методов пропаганды. Он рассмеялся: «Пропаганда эффективна, потому что ничего другого не остается. Британскому правящему классу особенно не о чем беспокоиться. В Англии люди читают газеты и обманывают сами себя». Размышляя о словах Холлета, я все время помнил, что он социалист. А Залесхоффа я считал коммунистом, советским агентом. Пора собраться с духом и вести себя как разумный человек. Только полный псих мог согласиться на план Залесхоффа. Одно серьезное предупреждение я уже получил; в следующий раз со мной поступят так же, как с Фернингом. Хорошего понемножку.

— Кстати, — сказал я, садясь в машину, — я передумал насчет сегодняшнего вечера.

Мне было стыдно, но я убеждал себя, что другого выхода нет.

Залесхофф, уже собиравшийся последовать за мной, остановился. Девушка рассмеялась.

— Неудачная шутка, Марлоу. Я всегда придерживалась мнения, что английское чувство юмора…

— Минутку, Тамара. — Залесхофф говорил тихо, но каждое его слово было словно капля ледяной воды. — Вы ведь шутите, правда, Марлоу?

— Нет, — только и смог выдавить из себя я.

— Действительно, неудачная шутка! — медленно произнес он. Потом залез в машину и тяжело опустился на сиденье рядом со мной. — Могу я поинтересоваться причиной, которая заставила вас передумать?

Я наконец обрел дар речи:

— Поставьте себя на мое место, Залесхофф. Соглашаясь, я теряю все, но ничего не получаю взамен. Я…

— Погодите, Марлоу, послушайте меня. Даю вам честное слово, что своими действиями вы оказываете большую услугу не только своей стране, но и миллионам европейцев. Вы как-то спрашивали, какое отношение все это имеет ко мне. Этого я вам не могу объяснить — по причинам, о которых вы, вероятно, смутно догадываетесь. Но вы должны поверить мне, что я на стороне ангелов. И под ангелами я имею в виду не британских и французских политиков, банкиров и промышленников. Я имею в виду простых людей из всех стран, людей, которые могут сопротивляться силам, поставившим на колени народы Италии и Германии. Вот и все.

Я колебался. Меня раздирали противоречивые чувства.

— Это бесполезно, Залесхофф, — пробормотал я. — Просто бессмысленная трата времени и сил.

— Бессмысленная трата? — повторил он. Потом рассмеялся. — По-моему, вы говорили, что вы не бизнесмен, господин Марлоу.

Около одиннадцати часов вечера я медленно ехал по шоссе, удаляясь от Милана. Залесхофф и девушка остались в кафе, примерно в миле отсюда, но последние инструкции Залесхоффа все еще звучали у меня в ушах. «Сопротивляйтесь изо всех сил. Злитесь. Только, ради всего святого, не забудьте уступить».

Апрельское небо затянуло облаками. Хотя в машине было достаточно тепло, я начал дрожать. Моя нога сама постепенно ослабляла давление на педаль газа. Потом я заметил впереди два красных огонька, на небольшом расстоянии друг от друга.

Конечно, я ожидал их увидеть, но все равно вздрогнул. Притормозив, я включил фары. На обочине под нависавшими над дорогой кустами стояла большая машина. Я выключил фары, проехал еще несколько ярдов и остановился. Затем увидел Вагаса, который вышел из автомобиля и направился ко мне.

Приветствие он произнес печальным тоном, каким обычно комментируют выходки непослушного ребенка.

— Добрый вечер, Марлоу.

— Добрый вечер, генерал. Вы хотели меня видеть?

— Да, хотел. — Он выразительно обвел рукой окружавший нас пейзаж и умолк. — Надеюсь, ваша склонность к мелодраме удовлетворена?

— Мелодрама мне нравится не больше, чем вам, генерал, — возразил я. — Меня беспокоит только тайна.

В отраженном свете лампочки на приборной доске я увидел, как его губы насмешливо скривились.

— Похвальное беспокойство, господин Марлоу. Прошу меня извинить, но мне оно кажется несколько преувеличенным.

— Вы хотели меня видеть? — повторил я.

— Да. — Он явно не торопился. — Как я понимаю, контракт с коммендаторе заключен?

— Да. Надеюсь, вас удовлетворили мои усилия ответить любезностью на любезность?

— Вполне. — Он колебался. — Именно об этом я и хотел с вами поговорить.

— Вот как?

Он заглянул в салон.

— Думаю, в моей машине немного удобнее, чем в вашей. Предлагаю пересесть ко мне.

— Мне и тут неплохо.

Генерал вздохнул.

— Что-то не чувствуется атмосферы взаимного доверия и уважения, которой я всеми силами стремлюсь окружить наши встречи. Тем не менее, — он открыл дверцу, — надеюсь, вы не будете возражать, если я сяду рядом. Ночной воздух за городом довольно холоден, а у меня слабые легкие.

— Пожалуйста, садитесь.

— Благодарю. — Вагас сел в машину, захлопнул дверцу и принюхался. — Сигара, Марлоу, и очень плохая. Знаете, я не могу поздравить вас с удачным выбором табака.

Я мысленно поморщился. Резкий запах сигары, которую Залесхофф курил на обратном пути от озера Комо, впитался в обивку. Я пробормотал извинения.

— У меня есть английские сигареты, если хотите.

— С удовольствием. Спасибо.

Он прикурил от спички, которую я для него зажег, и глубоко затянулся. Потом медленно и осторожно выдохнул дым. Я ждал.

— Марлоу, — внезапно сказал Вагас, — произошло кое-что не очень приятное.

— Неужели?

— Да. Нечто такое, о чем я, честно говоря, немного стыжусь вам сообщать.

— О?

— Поговорим начистоту. — Теперь у него был тон человека, который решил ничего не утаивать. — Возможно, вы помните: когда в первый раз, у меня дома, мы обсуждали условия нашего договора, речь шла о сумме в две тысячи лир в месяц.

— Естественно, помню.

— Впоследствии я назвал другую цифру, три тысячи лир в месяц, на чем мы и остановились.