– Мерсер! Слышь, мудило! Ну-ка быстро по тормозам, падла!

Мерсер развернулся на голос, а когда вновь уставился на дорогу, лицо его искажала настоящая паника.

На экране Мэй увидела, что к трансляции добавились две камеры «ВидДали», установленные на мосту. И мигом включилась третья – она показывала панораму моста с речного берега далеко внизу.

Из третьего дрона загудел третий голос, женский и смешливый:

– Мерсер, сдавайся! Покорись нашей воле! Подружись с нами!

Мерсер развернул пикап на звук, словно пошел на таран, но дрон автоматически подправил траекторию и вильнул синхронно.

– Тебе некуда бежать, Мерсер! – завопил женский голос. – Никогда-никогда и во веки веков. Все кончено. Сдавайся. Подружись с нами! – Эту последнюю фразу она по-детски проканючила и сама рассмеялась в микрофон над тем, как странно прозвучала эта гнусавая мольба из тускло-черного беспилотника.

Зал орал, комментарии лились рекой, кое-кто писал, что им в жизни не встречалось столь захватывающего зрелища.

Торжествующие крики разрастались, и в лице Мерсера Мэй прочла нечто новое – некую решимость, некую безмятежность. Правой рукой он вывернул руль и исчез из кадров – во всяком случае, ненадолго, а когда дроны вновь его отыскали, пикап мчался поперек шоссе к бетонному парапету, и на такой скорости парапет не выдержал бы ни за что. Пикап выломился на свободу, прыгнул в ущелье, на миг словно взлетел, и на многие мили вокруг распахнулись горы. А затем пикап рухнул и пропал.

Глаза Мэй инстинктивно метнулись к камере на берегу, и она ясно разглядела, как крошечная машинка падает с моста и жестяной игрушкой приземляется на скалы. Мэй знала, что машинка эта – Мерсеров пикап, в глубине души понимала, что после таких падений не выживают, и все же посмотрела на другие камеры, на трансляции с беспилотников, что по-прежнему парили в вышине, – надеялась, что Мерсер стоит на мосту, глядит вниз на останки пикапа. Но на мосту никого не было.

– Ты сегодня как, ничего? – спросил Бейли.

Они сидели в библиотеке – одни, не считая ее зрителей. С гибели Мерсера, вот уже ровно неделю, аудитория была стабильна – около двадцати восьми миллионов.

– Да, спасибо, – сказала Мэй, каждое слово взвешивая, воображая, как президент государства, что бы ни случилось, отыскивает золотую середину между чистой эмоцией и тихим достоинством, наигранным самообладанием. Она воображала себя президентом. У нее с президентами много общего – ответственность перед массами, власть влиять на глобальные события. Со статусом пришли и новые кризисы, президентского масштаба. Кончина Мерсера. Срыв Энни. Мэй подумала про семейство Кеннеди. – Кажется, меня еще не накрыло, – сказала она.

– Может и не накрыть – или не сразу, – ответил Бейли. – Горе не приходит по расписанию, как бы нам этого ни хотелось. Но, пожалуйста, не вини себя. Надеюсь, ты себя не винишь.

– Да как бы трудновато не винить, – заметила Мэй и поморщилась. Президенты так не говорят, и Бейли вцепился в эту реплику зубами:

– Мэй, ты хотела помочь очень неуравновешенному, антисоциальному молодому человеку. Ты и другие участники протянули ему руку помощи, попытались вернуть его в объятия человечества, а он вас отверг. Мне кажется, самоочевидно, что ты, если уж на то пошло, была его единственной надеждой.

– Спасибо, что ты так говоришь, – сказала она.

– Скажем, ты врач, приходишь лечить больного, а больной при виде тебя прыгает в окно. Едва ли тебя можно упрекнуть.

– Спасибо, – повторила Мэй.

– А твои родители? Они ничего?

– Нормально. Спасибо.

– Приятно было повидаться на панихиде?

– Приятно, – сказала Мэй, хотя еле перемолвилась с ними словом тогда и ни словом не обменялась с тех пор.

– Я понимаю, что между вами пока дистанция, но со временем она исчезнет. Дистанции всегда исчезают.

Мэй благодарила судьбу за Бейли, за его силу и невозмутимость. В эту минуту он был ей лучшим другом и немного отцом. Она любила родителей, но у них не было мудрости Бейли, не было его силы. Она благодарила судьбу за Бейли, и за Стентона, и особенно за Фрэнсиса, который всю неделю от нее почти не отходил.

– Такие вещи прискорбны, – продолжал Бейли. – Ужасно меня бесят, честно говоря. Я знаю, что это соображение на полях, и понимаю, что это мой конек, но вот правда: этого никогда бы не случилось, если б у Мерсера был беспилотный автомобиль. Они программируются и ничего подобного не допускают. Такие машины, как у него, вообще надо запретить.

– Это точно, – сказала Мэй. – Пикап этот придурочный.

– Тут, конечно, дело не в деньгах, но ты знаешь, сколько будет стоить ремонт моста? И сколько уже потратили на уборку под мостом? А посади человека в беспилотный автомобиль – и у него нет ни единого шанса на самоуничтожение. Машина бы попросту заглохла. Прости. Зря я опять на кафедру взгромоздился – я понимаю, что к твоему горю это не имеет касательства.

– Все нормально.

– А он торчит один в какой-то хижине. Ну естественно, он в депрессии – он же сам себя загнал в безумие и паранойю. Когда приехали участники, этот парень был уже безнадежен. Вокруг ни души, сидит в горах, где до него не могут достучаться тысячи, миллионы тех, кто наизнанку бы вывернулся, лишь бы ему помочь.

Мэй подняла лицо к витражному потолку – к сонмам ангелов – и подумала, что роль мученика Мерсеру понравилась бы.

– Его столько народу любило, – сказала она.

– Куча народу. Ты видела комментарии и некрологи? Люди хотели помочь. Пытались помочь. И ты пыталась. И попытались бы тысячи других, если б он им позволил. Если отвергать человечество, отвергать все доступные инструменты, всю возможную помощь, непременно случается плохое. Отвергаешь технологию, которая не дает машинам прыгать с утесов, – и прыгаешь с утеса физически. Отвергаешь поддержку и любовь сострадательных миллиардов – и прыгаешь с утеса эмоционально. Верно же? – Бейли выдержал паузу – видимо, ждал, пока оба они впитают его своевременную и стройную метафору. – Отвергаешь группы, людей, слушателей, которые хотят дружить, сопереживать и заключить тебя в объятия, – и катастрофа неминуема. Мэй, этот юноша явно страдал тяжелой депрессией и отчуждением, он не умел выжить в нашем мире, в мире, который семимильными шагами движется к общности и единству. Мне жаль, что я его не знал. Хотя как будто немножко знал – я же смотрел в тот день. Но все равно.

Бейли испустил утробный вздох бесконечного расстройства.

– Знаешь, несколько лет назад меня посетила идея: я решил, что за свою жизнь постараюсь узнать всех людей на Земле. Всех до единого, хотя бы чуть-чуть. Пожать руку, сказать привет. И когда меня осенило, я решил, что взаправду смогу. Ты ведь понимаешь, до чего это притягательный план?

– Абсолютно, – сказала Мэй.

– Но на планете семь с лишним миллиардов людей! И я произвел подсчеты. Долго крутил-вертел, в результате вышло так: если я буду тратить по три секунды на человека, выйдет двадцать человек в минуту. Тысяча двести в час! Неплохо, да? Но и в таком темпе за год я узнаю всего 10 512 000 людей. В таком темпе мне на знакомство со всеми понадобится 665 лет. Печально, да?