показывает напечатанная в первом же томе знакомых нам «Трудов» записка Клингштета, но и в официальных сферах, как мы знаем из еще более ранней записки Волкова, будущего кабинет-секретаря Петра III и автора манифеста о вольности дворянства. Рассуждая о том, какими мерами вернуть России серебро, выкачанное из России благодаря нелепому ее участию в Семилетней войне, Волков писал, приблизительно за год до смерти Елизаветы Петровны: «Хлебом торг производит Рига и великую полякам прибыль делает: то мне кажется стыдно столь изобильной России в сем торгу ничего не участвовать и весь свой хлеб на одном вине пропивать. Хлебный здешнему государству торг натуральнее всех. Подлинно, бывшими и часто без нужды запрещениями (вывоза хлеба) заставили мы многих (иностранцев) прилежать к земледелию и убавили расходы на наш хлеб. Но если бы паче чаяния и ожидания надлежало войну еще несколько лет продолжать, то в государстве серебряного рубля не осталось бы»[142]. Но против экономики, гнавшей хлеб на винокуренные заводы, никакая политика ничего не могла поделать, и скоро та самая Лифляндия, на которую с одобрением ссылался Волков, как на хороший пример, перестала вывозить хотя бы пуд хлеба, весь выкуривая на вино. Положить в основу русского торгового баланса хлебный вывоз можно было, только отворив пшеничной России ворота на Черное море. Это и сделал Кучук-Кайнарджийский мир, и его экономические результаты были немедленно же, по горячим следам, учтены теми, кто пристальнее всех следил за русской торговлей. «Я посвящу эту депешу разбору дела, которое может оказать весьма важное влияние на интересы этой страны в тортовом отношении, — писал английский министр иностранных дел посланнику Георга III в Петербурге 14 февраля 1775 года, — я разумею плавание по турецким морям, по смыслу последнего мира уступленное России в самых широких размерах. Если взглянуть на карту, очевидно, что держава эта может извлечь много торговых выгод из последних своих приобретений на Черном море и свободного прохода по Дарданелльскому проливу, предоставленного ее купеческим кораблям… Один только зерновой хлеб, выставляемый в огромном количестве губерниями, прилегающими к Черному морю, займет значительное число кораблей, составляя предмет, который всего менее помешает торговле русских северных портов». Английский дипломат выводил отсюда, конечно, что и англичанам «положительно необходимо иметь свободное плавание к русским портам на Черном море и обратно». Турецкие войны и позже, как известно, гораздо больше помогли развитию на Черном море какого угодно судоходства, только не русского. Но, на своих или чужих кораблях, русский хлеб должен был массой пойти по новой дороге на Запад. Проницательный англичанин только несколько предупредил события: новая дорога наладилась не сразу. Но к концу царствования Екатерины его предсказание можно было считать достаточно оправдавшимся: в 1793 году уже пятая часть русского хлебного вывоза шла через Таганрог, Херсон и Феодосию, а пшеница в этом вывозе, по ценности, составляла почти половину[143].

Из этого, конечно, вовсе не следовало, что превращения хлеба в товар дожидались так же долго. Если уже в XVI веке у нас существовал внутренний хлебный рынок, то во второй половине XVIII веке не могло быть иначе. Уже в самом начале царствования Екатерины II мы встречаем в Нижнем Новгороде купеческую «компанию» — товарищество на паях, одно из первых в России, которая торговала, главным образом, хлебом, и первоначально даже так и предполагалась назвать ее в уставе: «Хлебная компания». Хлебный рынок создавался автоматически, благодаря той передвижке избыточного населения, о которой мы говорили в начале главы. Подвоз хлеба в центральные области был необходимостью уже в 60—70-х годах. «Об Московской губернии особливо должно сказать, — говорит Щербатов, — что в оной не токмо ее жители истребляют хлеб, но также множество приходящих из всех городов, да и самые жители, находя себе удобные промыслы, довольно не прилежат к земледелию; а потому коль обильную жатву поля ни представляли бы, но никогда она пропитаться сама собою не может, а должна от всего государства заимствовать свое пропитание»[144]. Этими словами Щербатов опровергает, между прочим, собственное свое показание относительно слабого развития хлебной торговли в современной ему России: благодаря размерам империи, издержки перевозки будто бы съедали все барыши. Наблюдения помещика Центральной России курьезным образом перепутались у него с наблюдениями петербургского обывателя. Петербург действительно, пока не были окончательно готовы водные пути, связывавшие его с Верхним Поволжьем (главным образом, Вышневолоцкий канал), часто получал хлеб за более дешевую цену из Польши, через Ригу, нежели из Рязанской или Казанской губерний. Но самое прорытие каналов, при тогдашней технике более трудное, чем теперь, достаточно свидетельствует о громадном напоре черноземного хлеба к северу. Вышневолоцкий канал начали еще при Петре I, но практическое значение эта «в высшей степени искусственная система сообщения, на которой главным образом основана балтийская торговля и снабжение Петербурга» (Шторх) получила лишь при Екатерине II, а вполне закончена она была даже лишь в XIX веке (в 1802 году). Задолго до этого времени в Петербурге выражали уже опасение, что максимальная пропускная способность Вышневолоцкого канала — 4 тысячи барок в год — скоро окажется ниже потребностей петербургского рынка. Это опасение дало толчок к постройке новых каналов, связывавших Неву с Верхней Волгой, — Тихвинского и Мариинского, оконченного при Павле. Действительно, Вышневолоцкий канал, пропустивший снизу 2 914 барок в 1787 году, уже достиг своего максимума к 1791 году, когда через него прошло 4025 барок. Речное судостроение к этому времени сделалось настолько важным промыслом, что один помещик начала XIX века называет деревни, расположенные близ судоходных рек и имеющие строевой лес, «превосходнейшими». Такие деревни, по его словам, даже если у них вовсе не было пахотной земли, могли давать владельцу не меньше доходу, чем имения «с обширными для хлебопашества землями», притом без всякого отягощения крестьян[145]. Постройка барок общественным мнением тех дней рассматривалась, как чрезвычайно серьезная угроза русским лесам, а что это не было предрассудком, доказывает быстрый рост цен на речные суда: в 1764 году в Рыбинске барка стоила от 16 до 30 рублей, в 1797 году — от 120 до 350 рублей (т. е., приводя к рублю 60-х годов, — от 40 до 120, — цена поднялась от 2 1/2 до 3 раз).

Мы имеем косвенное, но довольно убедительное доказательство того, что всероссийская торговля хлебом была во второй половине XVIII века распространена значительно более, нежели некоторые исследователи принимают даже для первой половины XIX. В неоднократно упоминавшейся нами анкете Вольного экономического общества были вопросы и о хлебных ценах. Сводя получившиеся на этот вопрос ответы, мы получаем таблицу (см. ниже).