Помимо дороговизны и самое качество товара не всегда отличается свежестью. Иногда попадаются „деликатесы“, способные вызвать тошноту даже у человека с неразборчивым желудком… Здесь также прочно привилась система покупки вещей в рассрочку. Рабочий люд, прельщаемый возможностью приобрести якобы хорошую вещь в рассрочку, на самом деле покупает гниль-дрянь и, кроме того, втягивается в непосильные долги».

Любопытной стороной жизни Невской заставы являлись… пиратские набеги. «За Невской заставой издавна развит „пиратский“ промысел, – говорилось в августе 1904 г. в „Петербургском листке“. – Кражи с барок якорей и канатов – обычное явление… Глубокой ночью, в непроницаемую темень, когда утомленный тяжелой работой дозорщик мирно похрапывает на своем наблюдательном посту, пираты, обычно вдвоем, на легком челноке, беззвучно подгребая веслами, подплывают к барке. Пока один „сдерживается на веслах“, другой в этой время „тимонит“ якорь или „завоз“.

„Завозом“ называется смотанный в несколько рядов толстый якорный и причальный канат. Случается, что проснувшийся страж поднимает тревогу. Тогда пират с ловкостью обезьяны спрыгивает в челнок, и „товарищи“ в несколько взмахов весел мгновенно скрываются в темноте. Будучи пойманы, они отчаянно отбиваются, нередко пуская в ход ножи…»

У пиратов существовали свои покупатели награбленного, а вырученные от продажи ворованного имущества деньги делились по числу участников пиратской «коммуны», принимавшей участие в грабеже. Очевидцы констатировали, что в этой категории преступников почти не наблюдалось предательства, поскольку каждый пират был материально заинтересован в общем деле.

Боролась с пиратством речная полиция. Как правило, по ночам производились массовые облавы. Однако одолеть невских пиратов лихими полицейскими наскоками не удавалось. Более того, год от года их деятельность становилась все более дерзкой и наглой, а паника, которую они наводили на коммерсантов и торговцев, ширилась все больше и больше.

«В последнее время на Неве участились и приняли систематический характер грабежи и покражи с судов, сопровождающиеся нападением злоумышленников, вооруженных ножами, кинжалами и даже огнестрельным оружием, на судовых рабочих», – сообщал петербургскому губернатору летом 1913 г. начальник правления столичного округа путей сообщения.

«Деятельность речных пиратов на всем пространстве реки Невы далеко перешла за пределы терпимого, – вторил председатель столичной Лесной биржи. – Пираты в настоящее время не довольствуются уже кражами снастей, цепей, якорей, дров и леса с судов во время их буксировки или стоянки на Неве, но даже переходят к вооруженному грабежу, который в последнее время завершился гибелью рабочего, убитого пиратами за ослушание».

Прошли революции, сменились эпохи, а невское пиратство как явление продолжало свое существование. Замечательный ленинградский поэт и прозаик Вадим Шефнер в «Записках зубовладельца» вспоминал, как в начале 1930-х гг. ему однажды довелось лицом к лицу столкнуться с этими темными личностями.

«…Невские речные пираты в те времена еще существовали и гнездились главным образом на Охте и выше по правому берегу матушки-Невы, – рассказывал Вадим Шефнер. – Это были люмпены, которые имели лодки, большею частью краденые. На корабли они, конечно, не нападали, и черного флага с черепом и двумя костями у них не имелось. С этой мрачной эмблемой они были знакомы лично только по этикеткам на бутылках денатурата. Речные пираты промышляли тем, что продавали налево бревна, оторвавшиеся от сплавных плотов, брали то, что плохо лежит, с береговых пристаней и складов. Они же охотно перевозили пассажиров с одного берега на другой, заламывая за это пиратскую цену. Действовали они главным образом по ночам…»

Эта деревня расположена совсем рядом с северо-восточной границей Петербурга – близ того места, где Муринский ручей впадает в Охту. Основал деревню на землях своего муринского имения граф Роман Илларионович Воронцов. Став владельцем этих мест в 1749 г., он переселял сюда крепостных крестьян. На карте 1769 г. Новая Деревня уже обозначена. По данным 1786 г., в ней насчитывалось 11 дворов, в которых проживало 32 души мужского пола и 21 душа женского пола.

Исторической достопримечательностью деревни можно считать руины старинных оранжерей муринского имения, возведенных в конце XVIII в. Как отмечает исследователь Мурина и окрестностей Н.Я. Серебрякова, каменные оранжереи становились в ту пору не просто хозяйственным помещением, но и признаком богатства.

«Их демонстрировали гостям, устраивали в них приемы и прогулки с „приятными беседами“, – указывает Н.Я. Серебрякова. – Иногда прямо в оранжереях накрывали столы для парадных обедов… В приусадебных оранжереях выращивались к барскому столу теплолюбивые „плоды заморские“: в кадках персики, абрикосы, вишни, сливы и груши… Были и отдельные оранжереи – виноградные, вишневые, персиковые, померанцевые, ананасные».

Согласно статистическим данным 1913 г., в Новой Деревне насчитывалось 23 двора, 86 душ мужского пола и 78 – женского. По свидетельству старожилов, коренными новодеревенскими фамилиями являются Будкины, Волнухины и Купцовы. Потомки тех, кто обосновался здесь еще в XVIII в., и ныне живут в Новой Деревне…

Это одна из многочисленных немецких колоний в окрестностях Петербурга. Она находилась за Поклонной горой, вдоль Выборгского шоссе, на 13-й версте от Петербурга. Основали ее в 1868 г. на землях графов Шуваловых переселенцы из старейшей близ Петербурга Ново-Саратовской немецкой колонии.

«В Парголово и его окрестностях очень много немцев, – писал журналист В.О. Михневич в своих очерках „Петербургское лето“ (1887 г.), имея в виду, впрочем, не только живших здесь колонистов, но и столичных дачников-немцев. – О своем национальном преобладании здесь они дают знать уже на невских пароходах и в железнодорожных поездах, через каждый час туда и обратно транспортирующих дачников финляндского тракта. Всюду во множестве попадаются сытые, цветущие физиономии тевтонского покроя, воинственно-задорные усы a la Бисмарк и растопыренные усы a la Барбаросса; непрерывно со всех сторон слышится громкая, как у себя дома, немецкая речь и покрывает собою все другие местные языки. Мы, русские, не умеем разговаривать, угрюмые финны молчат с таким видом, как будто еще до сих пор не выучились говорить; зато немцы чрезвычайно общительны между собой и болтливы…»

Как известно, в начале ХХ в. немецкие колонии Петербургской губернии составляли шесть общин, или приходов, столичной консистории Евангелическо-лютеранской церкви России – Ново-Саратовский, Петергофский, Ямбургский, Стрельнинский, Царскосельско-Павловский и Лиговский. Ново-Парголовская немецкая колония относилась к самому большому и самому старому, Ново-Саратовскому приходу, насчитывавшему 56 % прихожан всех шести приходов.

В колонии существовала своя церковь – в 1877 г. немцы построили для себя деревянный молитвенный дом. В 1891 г. его дополнили и расширили колокольней по проекту архитектора К.В. Фортунатова. В 1903 г. молитвенный дом стал церковью Марии Магдалины, которую на свои средства отделал купец Жиллис. В ней насчитывалось 150 сидячих мест. Рядом с церковью на старых картах отмечено колонистское кладбище (ныне это место можно условно определить в районе пересечения проспекта Луначарского и Выборгского шоссе). Существовала также в колонии своя школа – ее здание сохранилось до сих пор. Оно находится на противоположной стороне Выборгского шоссе – на Варваринской ул., 23.