23.13 …все были стихотворения в прозе, как у Ивана Тургенева… —

Имеются в виду два цикла миниатюр Тургенева «Стихотворения в прозе» (1878–1882).

23.14 Теперь начинается детективная повесть… —

«Детективная повесть» в иронических тонах, в основе которой лежит ситуация «кража в вагоне» (правда, в трамвайном), встречается у Зощенко:

«Главное – Василий Конопатов с барышней ехал. Поехал бы он один – все обошлось бы славным образом. А тут черт дернул Васю с барышней на трамвае выехать. Были у парня небольшие часы – сперли. И только сейчас тут были. А тут вдруг хватился, хотел перед дамой пыль пустить – часов и нету. Вася, конечно, сразу на даму свою подумал, не она ли вообще увела часы» («Часы», 1926).

23.15 …и тупой-тупой в телогрейке летит на прежнее место, вонзаясь в спину лавочки, как в сердце тупая стрела Амура… —

Стрела Амура (метафор.) – внезапно поражающее индивида обостренное чувство любви; см., например, у Вийона:

(«Большое завещание», строфа CLXV (Эпитафия))

У настоящего Амура стрелы, естественно, всегда острые, и они способны поразить человека насмерть, о чем писал тот же Вийон:

(«Баллада последняя»)

У русских поэтов стрелы Амура также встречаются. Например, у Маяковского есть «стрела в амурно-лировой охоте» («Во весь голос», 1929–1930).

У Сологуба:

(«Бойся, дочка, стрел Амура…», 1921)

Учитывая тот факт, что ниже, в главе «Есино – Фрязево», тупой превратится в Герцена, можно усмотреть здесь каламбур, основанный на том, что немецкое «Herzen» означает «сердечный».

23.16 C. 52. Я глянул вперед. И впереди то же самое, странных только двое: дедушка и внучек. Внучек на две головы длиннее дедушки и от рождения слабоумен. Дедушка – на две головы короче, но слабоумен тоже. —

Ситуация «беседа в железнодорожном вагоне на общественные темы» в компании людей с физическими недостатками встречается, например, у Бунина:

«В вагонах прежде разговаривали только о дождях и засухах, о том, что „цены на хлеб бог строит“. Теперь у многих в руках шуршали газетные листы, а толк шел опять-таки о Думе, о свободах, отчуждении земель Прошел молодой солдат с отрезанной ногой, в желтухе, с черными печальными глазами, ковыляя, стуча деревяшкой, снимая манджурскую папаху и, как нищий, крестясь при каждом подаянии. И поднялся шумный негодующий разговор о правительстве, о министре Дурново и каком-то казенном овсе… Сидевший против Кузьмы молодой человек, стриженный бобриком, покраснел, заволновался и поспешил вмешаться:

– Позвольте, господа! Вот вы говорите – свобода… Вот я служу письмоводителем у податного инспектора и посылаю статейки в столичные газеты… Разве это его касается? Позвольте: если мои взгляды левее его…

– Взгляды? – альтом карлика вдруг крикнул сосед молодого человека, толстый скопец в сапогах бутылками, мучник Черняев, все время косивший на него свиными глазками. И, не дав ему опомниться, завопил: – Взгляды? Это у тебя-то взгляды? Это ты-то левее? Да я тебя еще без порток видал! Да ты с голоду околевал, не хуже отца своего, побирушки! Ты у инспектора-то ноги должен мыть да юшку пить!

– Кон-сти-ту-у-ция, – тонким голосом, перебивая скопца, запел Кузьма и, поднявшись с места, задевая колени сидящих, пошел по вагону к дверям.

Ступни у скопца были маленькие, полные и противные, как у какой-нибудь старой ключницы, лицо тоже бабье, большое, желтое, плотное, губы тонкие… Отворив дверь на площадку вагона, Кузьма с отрадой вздохнул холодной и душистой дождевой свежести» («Деревня», 1910).

А вот из Зощенко, о слабоумных:

«Я ехал в Москву. Из Ростова. Гляжу на окружающих пассажиров и вижу – компания подобралась довольно славная. Один такой без шапки, длинногривый субъект, но не поп. Такой вообще интеллигент в черной тужурке. Рядом с ним – в русских сапогах и в форменной фуражке. Такой усатый. Только не инженер. Может быть, он сторож из зоологического сада или агроном. Только, видать, очень отзывчивой души человек. Он держит своими ручками перочинный ножик и этим ножиком нарезает антоновское яблоко на кусочки и кормит своего другого соседа – безрукого. Такой с ним рядом, вижу, безрукий гражданин едет. Такой молодой пролетарский парень. Без обоих рук. Наверное, инвалид труда. Очень жалостно глядеть. А напротив них сидит немолодой, седоватый мужчина в черном картузе. И все этот он, этот мужчина, усмехается.

…Все хохочет по временам: „хе-е“ и „хе-е“. Стал посторонние вопросы задавать усатому субъекту, как более отзывчивому, но тот отвечает хмуро и с неохотой. Только вдруг в разговор со мной ввязывается первый, интеллигентный мужчина, который с длинными волосами. Тут я поглядел на всю честную компанию и вижу – батюшки мои! Да ведь это действительно ненормальные едут со сторожем. И который длинноволосый – ненормальный. И который все время хохочет. И безрукий тоже. На нем просто смирительная рубашка надета – руки скручены. И сразу не разобрать, что он с руками. Одним словом, едут ненормальные. А этот усатый – ихний сторож. Он их перевозит» («Голубая книга», отдел «Удивительные события» («Мелкий случай из личной жизни»)).

23.17 C. 52. …дедушка – тот смотрит еще напряженнее… И вся физиономия – в оспинах, как расстрелянная в упор. А посередке расстрелянной физии – распухший и посиневший нос, висит и качается, как старый удавленник… —

Вот портрет подобного «пассажира» у Бунина: «Низко, с притворным смирением, клонил передо мной густую седую голову нищий, приготовив ковшиком ладонь, когда же ловил и зажимал пятак, взглядывал и вдруг поражал: жидко-бирюзовые глаза застарелого пьяницы и огромный клубничный нос – тройной, состоящий из трех крупных, бугристых и пористых клубник… Ах, как опять мучительно-радостно: тройной клубничный нос!» («Жизнь Арсеньева», кн. 5, гл. 11).

Характеристика носа дедушки – «распухший и посиневший» – позаимствована из Пушкина, из его классического описания не удавленника, но утопленника: «Безобразно труп ужасный / Посинел и весь распух» («Утопленник», 1828).

24.1 C. 53. Есино —

железнодорожная платформа на магистрали Москва – Владимир.