– Сюда, Диггер, сюда! – кричал Макс, держась поодаль, но готовый ринуться к мячу. И тут Банти нанес третий и последний за день удар, наподдав клюшкой по вращающемуся мячу, но тот пролетел всего несколько футов, ударился о переднюю ногу натальского пони, проскочил под стременами Банти и отлетел далеко в глубину поля Вельтевредена, на открытое пространство.

Шаса почти мгновенно оценил положение и послал туда Тигровую Акулу. Он ударил по мячу, чтобы изменить направление его полета, а потом так резко развернул пони, что Тигровая Акула присел на задних ногах.

– Ха!

Шаса пятками ударил пони, и лошадь сразу пошла галопом. Мяч прыгал прямо перед ней.

Шаса склонился в седле, сосредоточив все внимание на маленьком белом мяче, который подпрыгивал и отскакивал в неожиданных направлениях; он сумел перехватить мяч клюшкой, взять под контроль, и повел его низко над дерном, целясь в натальские ворота в двухстах ярдах впереди.

Тигровая Акула уверенно шел за мячом, держась на таком расстоянии, чтобы Шасе было удобнее ударить. Сливовый Пудинг не мог бы действовать лучше. Шаса снова ударил, дерево стукнуло по дереву, мяч послушно запрыгал вперед. Шаса посмотрел поверх мяча и увидел прямо перед собой, всего в ста пятидесяти ярдах, ворота Наталя, и его захлестнула свирепая радость: он понял, что они не только удержат ничью, но могут и выиграть.

– Ха! – крикнул он Тигровой Акуле. – Ха!

Рослый жеребец помчался еще быстрее. И в это мгновение Макс Тюниссен повернул Немезиса на линию и поехал прямо на Шасу.

«Прямо в глотку» – таким термином описывают самый опасный из всех углов пересечения. Они на двух мощных рослых жеребцах летели «прямо в глотку» друг другу; гул на трибунах сменился тишиной, и зрители одновременно встали.

Шаса всего раз видел лобовое столкновение лошадей, мчащихся полным галопом. Это было в прошлом году на решающем матче с Аргентиной. Со своего места он отчетливо слышал, как ломались кости. Один из игроков порвал селезенку и позже умер в больнице; второй сломал обе ноги. Пони грудой лежали посреди поля, и их пришлось пристрелить.

– Линия моя! – крикнул Шаса Максу Тюниссену, пока они продолжали нестись навстречу друг другу.

– Будь ты проклят, Кортни! – вызывающе крикнул в ответ Макс. Он вновь обрел храбрость и смотрел поверх головы пони прямо в глаза Шасе; Шаса прочел в его взгляде, что Макс пойдет на столкновение, и чуть переместился в седле. Тигровая Акула почуял это и начал поворот. Им придется отступить – и тут Шасу вдруг охватило боевое бешенство берсеркера.

Блэйн Малкомс на трибуне почувствовал это. Он понял, что Шасой владеет не просто храбрость, а своего рода безумие – то самое безумие, которое однажды заставило самого Блэйна, одного, с гранатой в руке, рвануться на ничейную землю прямо под мигающий красный глаз немецкого пулемета «максим».

Он видел, как Шаса остановил Тигровую Акулу и заставил пони повернуть в противоположную сторону, направляя его прямо на черного жеребца, который, бросая сознательный вызов, несся к ним по линии мяча. Для Шасы время словно замедлилось. Зрение приобрело необыкновенную остроту, видение – четкость; он видел влажную розовую слизистую перепонку глубоко в раздутых ноздрях рослого черного жеребца; видел каждую крошечную каплю пены в углах пасти вокруг удил, каждый волосок на угольно-черной бархатной морде, каждый сосуд в сплетении, покрывавшем налитые кровью глаза лошади, и каждую ресницу вокруг этих глаз.

Поверх головы черного жеребца Шаса посмотрел в лицо Максу. Оно было искажено яростью. Он увидел крошечные капли пота на подбородке Макса и щель между его квадратными белыми резцами, когда Макс, растянув рот, оскалил зубы; Шаса посмотрел в его карие глаза и удержал взгляд.

Поздно, рассудил Шаса: у них не осталось времени, чтобы избежать столкновения; при этой мысли он заметил, что лицо Макса внезапно исказилось, губы дрогнули, щеки окаменели от ужаса; он дернулся в седле, потащил голову Немезиса в сторону и в последнее мгновение ушел с линии.

Шаса пронесся мимо и, все еще охваченный бешенством, встал в стременах и точно ударил по мячу. Тот прошел посередине между стойками.

Блэйн еще стоял на трибуне, когда команды собрались; Шаса, раскрасневшийся от торжества, взглянул на него в поисках одобрения, и, хотя Блэйн лишь помахал ему рукой и дружески улыбнулся, он был взбудоражен почти так же, как сам Шаса.

«Клянусь Богом, у парня есть все необходимые задатки, – сказал он себе. – Действительно есть».

Он сел на свое место рядом с Изабеллой. Она видела выражение его лица, – она хорошо его знала. Знала, как отчаянно Блэйн хотел сына, и понимала, почему его интересует этот мальчик. И почувствовала себя неуместной, бесполезной и сердитой.

– Безрассудный, безответственный мальчик. – Она ничего не могла с собой поделать, хотя понимала, что ее слова окажут на Блэйна противоположное действие. – Ему все безразличны. Впрочем, все Кортни таковы.

– Некоторые называют это удалью, – заметил Блэйн.

– Плохо звучащее слово для отвратительной черты. – Она знала, что брюзжит; понимала, что есть пределы его терпению, но не могла сдержать губительного стремления причинить боль. – Он весь в мать…

Она увидела в глазах Блэйна гнев. Муж встал, не дослушав.

– Посмотрю, нельзя ли раздобыть для тебя что-нибудь перекусить, дорогая.

Он ушел. Ей хотелось крикнуть ему вслед: «Прости, это потому, что я так тебя люблю».

Изабелла не ела красное мясо: оно как будто ухудшало ее состояние, поэтому Блэйн принялся разглядывать бесчисленные дары моря – креветки, омары, мидии, рачки и самые разные сорта рыбы; все это лежало в огромной вазе в центре стола, поднимаясь выше его головы пирамидой. Это было такое произведение искусства, что казалось святотатством взять из него первую порцию. Блэйн был не одинок в этом: пирамиду окружала толпа восторженных гостей, издававших радостные и удивленные восклицания, поэтому Блэйн не заметил появления Сантэн, пока она не заговорила за его плечом:

– Что вы такого сказали моему сыну, полковник, что превратило его в варвара? – Он быстро обернулся, стараясь подавить чувство вины из-за того, что так обрадовался ее появлению. – Да, я видела, как ты говорил с ним перед последним чаккером, – продолжала она.

– Боюсь, это мужской разговор, не для нежных ушей.

Она негромко рассмеялась.

– Что бы это ни было, оно подействовало. Спасибо, Блэйн.

– Парень и без того все сделал бы сам. Давно я не видел такой смелой игры, как этот последний гол. Он будет хорош – очень хорош.

– Знаешь, что я подумала, глядя на него? – тихо спросила она, и Блэйн покачал головой, наклонившись ближе, чтобы услышать.

– Я подумала о Берлине, – сказала Сантэн, и он на мгновение был озадачен. Потом понял.

Берлин-1936. Олимпийские игры[25]. Блэйн рассмеялся. Должно быть, она шутит. От юниорской лиги до старшей далеко, как до луны и звезд. Потом он увидел ее лицо и перестал смеяться.