— А все эти рассуждения о диктате мещанской морали были…

— Обыкновенной театральщиной. Но он был великолепен, не правда ли?

То же самое можно было сказать и о его сыне. Если бы только она могла поверить в то, о чем он рассказывал с таким упоением! Но нет, все это не может быть правдой. Он не был обычным принцем, озабоченным только своей собственной персоной, он сам устанавливал для себя правила, ничего общего не имеющие со светскими условностями. Однако среди этих условностей были и такие, с которыми он не мог не считаться. Они затрагивали его семью, его страну, его чувство долга — все то, что ставило его выше толпы, делало заметным и уязвимым. Он не стал бы нарочно нарушать неписаные законы приличий. Это была ложь. Необыкновенно великодушная, но все-таки ложь. Мара посмотрела вниз на свои руки, чтобы скрыть подступившие к глазам слезы.

Убедившись, что она не собирается откликаться на его слова, Родерик продолжал:

— Я действовал из лучших побуждений. Я собирался отступить, дать тебе возможность отдышаться. Но мне не всегда удавалось придерживаться таких благородных решений. Политическая ситуация требовала моего внимания. И всякий раз, стоило мне хоть на миг упустить тебя из виду, ты попадала прямиком в самое пекло. — Он потер глаза рукой. — Боже, стоит только вспомнить, как ты сражалась с толпой, держа в руке шпагу! Я раздувался от гордости за тебя, и в то же время душа моя съеживалась от ужаса, как высохший на солнце финик.

— Ты вовсе не обязан был заботиться о моей безопасности.

Родерик лишь покачал головой, словно и не слышал ее слов.

— А тот день, когда я нашел тебя на левом берегу в мансарде, куда тебя притащил де Ланде! Никогда в жизни я не чувствовал ничего похожего… Словно мы были двумя половинками единого целого, словно на один бесконечный миг слились воедино наши мысли и сердца… Я угадывал заранее каждое твое движение. Я знал, о чем ты думаешь. Знал. — Он повернулся к ней спиной и уставился на огонь. — Видимо, я ожидал, что это единение продолжится. Я думал, ты поймешь, что я непременно воспользуюсь ловушкой, которую ты сама с таким искусством расставила для де Ланде. Но ты не поняла, а я был так слеп, что ничего не заметил. Моя самонадеянная слепота чуть было не стоила тебе жизни.

— Это я во всем виновата, — с трудом проговорила Мара сквозь ком в горле. — Ты мне доверял. А я не могла ответить тебе таким же доверием.

— Конечно, не могла! У тебя не было никаких причин мне доверять. Я не дал тебе оснований для доверия.

— О, я могла бы тебе довериться, если бы прислушалась к своему сердцу, а не к рассудку.

Родерик стремительно повернулся кругом и протянул к ней руку:

— Так прислушайся к нему сейчас!

— Прошу тебя. Не надо. — Опираясь на подлокотники, Мара поднялась на ноги и отошла от Родерика. — Ты говоришь очень убедительно, но я не могу забыть, что ты делаешь это по принуждению.

— По принуждению? Чьему? Я мог бы воспротивиться любому принуждению.

— Но ты сам назвал причину: это был самый короткий путь к осуществлению твоего плана.

— Сражен собственной логикой, — подытожил он с горьким смешком. — Вот оно — наказание за излишнее красноречие.

Мара отвернулась. Родерик следил за ней с болью. Его сердце разрывалось от тоски по ней, от желания освободить ее из плена сомнений, из стен темницы, которые она возвела вокруг себя. Таким образом она пыталась себя защитить, подумал он. Она опасалась, что он причинит ей боль. Но он готов был сам страдать, даже позволить ей сбежать от него… на какое-то время. Однако ему нужно было кое-что взамен.

— Мара, ты любишь меня?

Она бросила на него быстрый взгляд и тут же снова отвернулась.

— Даже если бы любила, это ничего не изменило бы.

— Допустим. И все-таки: ты любишь меня?

Любовь к нему была подобна гложущей боли, разъедавшей ее изнутри с тех самых пор… она сама не знала, с каких пор. Наверное, с той минуты, когда она впервые увидела, как он играет на мандолине у костра в цыганском таборе. Отрицать это сейчас было бы бессмысленно. Это стало бы еще одним предательством.

— Да, я люблю тебя.

Желание действовать немедленно было нестерпимым. Остаться на месте, словно он был каким-то предметом меблировки гостиной, — более трудного решения Родерику в жизни принимать не приходилось. Ему хотелось одним шагом преодолеть разделявшее их расстояние, подхватить ее на руки, уложить на кушетку и… Он не мог. В тысячный раз он с горечью пожелал, чтобы пуля де Ланде задела его, а не ее. Эта пуля никого не убила, но могла оказаться смертельной для их любви.

Мара сама не знала, чего ожидала, однако ледяное смирение Родерика глубоко разочаровало ее. Опустив ресницы, она направилась к дверям.

— Мы с отцом собираемся уехать домой. Чем раньше, тем лучше.

— Подожди.

Она остановилась и обернулась к нему. Он смотрел на нее задумчиво из-под полуопущенных век, но под завесой золотистых ресниц его глаза сверкали синим огнем.

— Насколько я могу судить, в самом скором времени состоится цыганская свадьба Луки и Джулианы. На это стоит посмотреть. Ты останешься на свадьбу?

Просьба прозвучала в ушах Мары как объявление об отсрочке смертного приговора. Она знала, что надо быть настороже, но ответить отказом на столь любезное приглашение не могла: это было бы некрасиво и выглядело бы черной неблагодарностью. К тому же Джулиана стала ей почти сестрой.

— Хорошо, я останусь на свадьбу, — тихо сказала Мара.

— Спасибо тебе, — так же тихо и серьезно ответил Родерик. — Джулиана будет рада.

Ни один мускул на его лице не дрогнул, он даже не моргнул, пока она выходила из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

Месяц до цыганской свадьбы Джулианы стал самым длительным испытанием в жизни Мары. Задержка была вызвана отчасти соображениями приличий, но главным образом необходимостью посещения модисток и белошвеек, чтобы заказать свадебный наряд и приданое для католического венчания в Рутении, которое должно было последовать за цыганской свадьбой. Мара больше не заговаривала с отцом об отъезде, решив, что лучше дождаться того момента, когда все остальные тоже покинут Париж и вернутся на родину. Это избавит ее от дальнейших объяснений и упреков. Может, такое решение и можно назвать трусливым, но в оправдание Мара сказала себе, что не хочет отвлекать внимание от жениха и невесты.

Для цыганской церемонии Джулиана заказала себе простой наряд, напоминавший покроем блузки и широкие, разлетающиеся юбки цыганок, хотя ее платье было сшито из многочисленных слоев тончайшего белого шелка, причем каждый слой был отделан по краю золотой тесьмой. Она настаивала, чтобы Мара тоже сшила себе нечто похожее вместо своих обычных нарядов со стоящими колом юбками, в которых трудно было сидеть на коврах по-цыгански.