– … … …! – говорит он что-то на гортанном языке – похоже, арабском.

– … … …, – отвечает Женя на французском, и, естественно, я не понимаю ни слова.

– … … …! – парень тоже переходит на французский. – … … …?

– … … …!!! – в голосе Женьки появляется ярость. – … … …, урод дебильный (последние слова произнесены по-русски).

– … …? – парень переводит ствол на Женю и снова говорит по-арабски. – … …!!!

Мое сердце бешено колотится у самой глотки. Если этот кретин не уберет пушку от девочки, я размажу его, натру об асфальт, как морковку…

– Спокойно, Женя, не нарывайся, – бормочу я. – Hey, hey, calm down! – я обращаюсь к парню и примирительно выставляю вперед ладони. – We do not touch you, you do not touch us! Take your gun off her head, OK?[37]

– Окей? – хрипло смеется парень, глаза его становятся совсем сумасшедшими. – Окей, пигги-янки! Гоу хоум, бай-бай!

И он стреляет – сначала в Женю, потом в меня. В меня не попадает, я успеваю первым, пока он передергивает затвор. Хватаюсь за теплый ствол, выстрел уходит в воздух, бью гаденыша коленом в промежность и он падает, оставив пушку в моих руках. Толпа на полсекунды замирает, потом движется вперед. Я посылаю патрон в казенник и сразу стреляю – не целясь, в упор. Один урод валится, готов. Снова перезаряжаю, снова стреляю. Похоже, огнестрельного оружия у них больше нет, потому что все дружно поворачиваются спинами и драпают. Выстрел им вдогонку – сволочи, сволочи, поубивал бы всех! Падаю на колени рядом с Женей, бережно поднимаю ее голову. Лицо ее посечено красными дырками, кровь заливает его, но не это самое страшное. Кучный заряд дроби попал в глаз, и глаза больше нет. Нет прекрасного глаза моей милой белочки… Но ведь она подлиза, она не такая как все, она выживет, выживет!!! Пальцы мои скользят вниз, нащупывают жилку на ее шее. Пульса нет… Давлю сильнее, пытаясь уловить хотя бы слабый трепет артерии, хватаюсь за запястье, подношу ухо к губам Женьки…

Женька умерла. Женьку убили.

И я тоже умер, нет больше смысла жить. Проверяю, сколько патронов в магазине. Два. Один мне, но я еще не завершил дела на земле. Тот, кто убил Женьку, медленно пятится от меня, отталкиваясь ногами, тихо воет от ужаса. Шагаю вперед и бью его прикладом в лоб. Он рушится затылком на землю, но еще в сознании, сучит ногами, гад, хрипит чего-то по-своему, по-гадски. На улицу вылетает полицейская машина, громко орет сиреной, мигает разноцветными огнями. Из машины вываливаются люди, бегут ко мне, кричат… Пошли вон, раньше надо было приезжать. Вы мне не помешаете.

Втыкаю ствол в глаз выродка и стреляю. Он дергается всем телом и затихает.

Как несправедливо дать ему умереть так легко! Но что я могу сделать, что? Меня уже окружили и держат на мушке. меня сбивают с ног и защелкивают за спиной наручники.

Пытался ли я проснуться до этого, вывалиться из обволакивающих иллюзий и вернуться в реальность – холодную до озноба, наполненную тупой болью, разлитой по всему телу? Может и было такое, теперь уже не вспомнить, никогда не вспомнить… Я держу в памяти только последнее видение – Франция, Париж, Монмартр, манная каша, горящие машины, смерть Жени…

Я открываю глаза и вижу Женю. Женю.

Ночь, опять ночь. Приглушенный свет настольной лампы откуда-то сбоку. Надо мною белый больничный потолок – вижу его мутно, он расплывается и дрожит. Лицо Жени вырисовывается вполне четко.

– Что, Дим? Попить тебе? – Женя дотрагивается до моего лба тонкими пальцами.

– Женя, Женечка…

– Попить хочешь?

– Белочка… Ты живая, белочка…

– Будешь пить или нет?

– Буду.

Она приподнимает мою голову и поит из стакана, а не из поилки с длинным носиком – значит, дела мои не так уж и плохи. Падаю обратно на подушку, медленно ощупываю тело – сплошные повязки, правая рука не двигается, в гипсе, но чувствует все. Я жив, и Женька жива. Она здесь, рядом со мной. Вероятно, я в раю, и ангелы прячутся где-то в ординаторской, коротают время за игрой в медицинские карты.

– Где я? В реанимации?

– Уже нет. Утром перевели сюда, в отделение.

– Какая больница? Моя?

– Нет, наша. Здесь лучше.

– У вас есть своя больница?

– Теперь есть.

– Что значит «теперь»?

– Скоро узнаешь.

– Что вообще случилось?

– Я уже рассказывала, Дим.

– Ничего не помню.

– Я расскажу, а ты опять все забудешь?

– Теперь не забуду.

– Ты вернулся? Вернулся совсем?

– Насовсем. Навсегда. Обещаю.

Она наклоняется надо мной и целует – осторожно, в щеку.

– Бородатый, колючий! – она улыбается.

Трогаю лицо – и в самом деле отросла бородка.

– Давно я так валяюсь?

– Больше недели.

– Сколько во мне дырок?

– Точно не помню. Больше десяти.

– А в голове?

– В голову не попали, тебе повезло.

– Это называется повезло?

– Наши запеленговали тебя и помчались на выручку. Опоздали бы секунд на десять – было бы поздно.

– А так – не поздно?

– Я имею в виду – совсем поздно. Всех, кто в тебя стрелял, положили на месте. Ни одного в живых не оставили, можешь быть доволен. Впрочем, они сами нарвались, никто не просил их лезть.

– Значит, Мозжухина больше нет? – сиплю я.

– К сожалению, Мозжухин жив.

– Почему?!

– Его там не было.

– Разве это были не чистильщики?

– Нет, конечно, – говорит Женя с некоторым удивлением. – Я же говорила, кто в тебя стрелял.

– Да не помню я!

– Напоминаю еще раз: тебя пытались убить Алексей Паченов и Самвел Сардарян.

– Спасибо за напоминание, милая, – я слабо улыбаюсь. – Кто это такие, не уточнишь?

– Помнишь, как ты вытаскивал меня из квартиры Геки Петрова?

– Разве такое забудешь?

– Дружок Геки, тот длинный – Леха Паченов, мажор и неврастеник. Он сильно обиделся, когда ты избил его. Он пытался тебя найти, но ты вовремя ушел в подполье. Скорее всего, информацию о тебе ему слили чистильщики – сами они, вроде, убивают только фрагрантов, и решили устранить тебя чужими руками. Сардарян – известный бандюга, находится в федеральном розыске… вернее, находился. Леха заплатил ему за твое устранение. Все организовал Сардарян, но Паченов не смог отказаться от удовольствия самому поучаствовать в охоте. Так все и произошло.