Он строго посмотрел на меня.

— Мне думается, что вы ставите телегу перед лошадью, — сказал он. — Я чувствую к вам расположение, чего при вашей неблагодарной натуре вы, кажется, не замечаете. Но покровительства я вам не обещал да, говоря правду, и не предлагаю его. — Он помолчал немного. — Предостерегаю вас: вы сами себя не знаете, — прибавил он. — Молодость — горячая пора. Через год вы будете думать иначе.

— О, я бы хотел, чтобы молодость моя была всегда такова! — воскликнул я. — Уж слишком много я видел расчетливого и эгоистичного в молодых адвокатах, которые увиваются около вас, милорд, и даже стараются увиваться вокруг меня. Я заметил то же самое и в стариках. Все они, весь их клан, заботятся только о своих интересах! Оттого-то я и сомневаюсь в ваших дружеских чувствах ко мне. Почему я должен верить, что вы любите меня? Вы сами говорили мне, что преследуете собственную выгоду!

Тут я остановился, устыдившись, что зашел так далеко. Он смотрел на меня, но на лице его ничего нельзя было прочесть.

— Прошу у вас прощения, милорд, — заключил я. — Я умею говорить только грубо, по-деревенски. Мне кажется, что было бы прилично поехать навестить моего друга в заключении, но я обязан вам жизнью, и этого я никогда не забуду. И если нужно для вашего блага, милорд, то я останусь — останусь из одного чувства благодарности.

— Это можно было бы сказать и покороче, — мрачно сказал Престонгрэндж, — Легко, а иногда и вежливо сказать просто «да».

— Но, милорд, мне кажется, что вы все еще не вполне понимаете меня! — воскликнул я. — Для вас, за спасение моей жизни, за расположение, которое, как вы говорите, вы чувствуете ко мне, — за все это я готов остаться… Но не оттого, что ожидаю каких-либо выгод для себя. Если я буду вынужден держаться в стороне, когда будут судить молодую девушку, то я ни в коем случае не хочу чего-либо выиграть от этого. Я скорее готов претерпеть окончательное крушение, чем на этом основывать свое благополучие.

Престонгрэндж с минуту оставался серьезен, затем улыбнулся.

— Вы напоминаете мне человека с длинным носом, — сказал он. — Если бы вам пришлось в телескоп глядеть на луну, вы и там бы увидели Давида Бальфура. Но пусть будет по-вашему. Я попрошу вас оказать мне одну услугу, а затем освобожу вас. У моих клерков работы по горло: будьте так добры, перепишите мне несколько страниц, — сказал он, заметно затрудняясь в выборе между несколькими большими рукописями. — А когда вы кончите, я скажу вам: с богом! Я никогда не согласился бы обременить себя заботой о совести мистера Давида. Если бы вы сами могли по дороге бросить часть ее в болото, то поехали бы дальше значительно облегченным.

— Хотя, может быть, не в том самом направлении, милорд! — сказал я.

— За вами непременно должно остаться последнее слово! — радостно воскликнул он.

У него действительно были причины радоваться, так как он нашел способ добиться своего. Для того чтобы ослабить значение докладной записки и иметь готовый ответ, он желал, чтобы я всюду показывался с ним в качестве близкого ему человека. Но если бы я так же открыто появился у Катрионы в тюрьме, все бы не преминули вывести свои заключения, и подлинный характер бегства Джемса Мора стал бы очевидным. Такова была небольшая задача, которую я внезапно предложил ему и решение которой он так быстро нашел. Меня удерживали в Глазго под предлогом переписки, от чего я из простого приличия не мог отказаться. А пока я был занят, от Катрионы постарались избавиться частным образом. Мне совестно писать это о человеке, который оказывал мне столько услуг. Он был добр ко мне, как отец, но я постоянно замечал, что он фальшивит, как надтреснутый колокол.

Переписывать было чрезвычайно скучно, тем более что дела, о которых говорилось в бумаге, не требовали, как я скоро заметил, никакой поспешности, и это занятие было только предлогом, чтобы удержать меня. Как только я закончил свою работу, я вскочил на коня и, стараясь не терять ни минуты, помчался вперед; поздно вечером я уже остановился на ночлег в домике на берегу Алан-Уотера. До наступления следующего дня я снова сидел в седле. В Эдинбурге только что открылись лавки, когда я въехал в город через Вест-Боу и на взмыленной лошади подскакал к дому лорда-адвоката. У меня была записка к Дойгу — доверенному лицу милорда, который, как предполагалось, знал все его секреты. Это был низенький, невзрачный, жирный человек, весь как бы пропитанный табаком и самонадеянностью. Я застал его за конторкой, выпачканного табаком, в той самой передней, где я встретился с Джемсом Мором. Он внимательно прочел записку, точно главу из библии.

— Гм… — сказал он. — Вы немного запоздали, мистер Бальфур. Птичка улетела, мы выпустили ее.

— Мисс Друммонд свободна! — воскликнул я.

— Ну да! — сказал он. — На что нам было держать ее, подумайте сами! Никому бы не понравилось, если бы подняли шум из-за этого ребенка.

— А где же она теперь? — спросил я.

— Бог знает! — сказал Дойг, пожимая плечами.

— Она, вероятно, вернулась к леди Аллардейс, — заметил я.

— Вероятно, — сказал он.

— Так я прямо отправлюсь туда, — продолжал я.

— Но вы прежде немного закусите? — спросил он.

— Нет, я не стану закусывать, — отвечал я. — Я выпил молока в Рато.

— Хорошо, хорошо, — сказал Дойг. — Но вы можете оставить свою лошадь и багаж, так как вы, кажется, остановитесь здесь.

— Нет, нет, — сказал я, — сегодня в особенности мне совсем не улыбается ехать на Томсоновой кобыле[33].

Так как Дойг говорил с сильным акцептом, то и я, подражая ему, отвечал более простонародным языком, чем это было мне свойственно, и гораздо грубее, чем написано здесь. Тем более я был пристыжен, когда услышал сзади себя чей-то голос, который продекламировал отрывок из баллады:

Седлайте же мне вороного коня,

Седлайте, седлайте скорее!

Умчусь я на нем по прямому пути

К девице, что всех мне милее!

Когда я оглянулся, то увидел молодую леди, которая стояла передо мной, спрятав руку в складках своего утреннего платья, точно не желая подать ее мне. Но я не мог не заметить, что она смотрела на меня благосклонно.

— Приветствую вас, мисс Грант, — сказал я, поклонившись.

— И вас тоже, мистер Давид, — отвечала она, низко приседая. — Прошу вас, вспомните старую поговорку, что еда и литургия никогда не мешают. Литургии я не могу предложить вам, так как все мы добрые протестанты, но на еде настаиваю. Может случиться, что у меня найдется для вас нечто, из-за чего бы стоило остаться.

— Мисс Грант, — сказал я, — мне кажется, что я и так уже обязан вам за несколько добрых слов, написанных на бумажке без подписи.

— Без подписи? — спросила она, и на ее красивом лице появилась забавная гримаска, точно она старалась припомнить что-то.