хмыкнул Наум Исаакович, – мы даже снимка ее не приложили. Кстати, Кардозо может ее и не узнать. Если он даже интересовался семейными альбомами, то видел Саломею на фото, только подростком. С той поры много воды утекло… – в том, что девушка поймет, кто перед ней, Эйтингон не сомневался:

– Однако профессор не поддастся на ее чары, и не устроит ей побег. Он не рискнет, своим положением. Кардозо понимает, что он всегда может присоединиться к, например, Валленбергу, отправиться к параше в уголовном бараке и сгнить за полярным кругом… – по лицам охраны, прилетевшей из Москвы, Наум Исаакович видел, что за ним пристально наблюдают:

– Серов сказал, что после родов Саломеи я вернусь в свой коттедж. Избач боится, что я исчезну с острова. Он хоть и председатель Комитета, но дурак. Я никуда не двинусь, пока не узнаю, что случилось с моими детьми… – закусочный стол, как выразился Кардозо, Эйтингон попросил накрыть не просто так. Они сидели на террасе кабинета профессора, под полотняной маркизой. На синей глади моря Эйтингон разглядел черные точки:

– Патрульные катера. Здесь ходит паром, из Аральска в Муйнак, попадаются лодки, из рыболовецких колхозов. Моряки приглядывают за тем, чтобы рядом с островом не болтались посторонние… – предполагая, что Кардозо понятия не имеет о его опале, Наум Исаакович решил пойти ва-банк:

– Он считает, что я еще курирую заведение. Очень хорошо, пусть познакомит меня с документацией проектов… – Эйтингон хотел узнать, где сейчас находятся Принцесса и негритянка Мозес:

– Может быть, в папках указывается, куда их перевели, – с надеждой, подумал он, – пусть это заведение под шифром, но у меня появится зацепка. Они обе дети, одной десять лет, второй, девять. Я уверен, что их не отправили в семьи, как Марту…

Кардозо, приученный не задавать лишних вопросов, немедленно принес все материалы, с подносом, где стоял медный кофейник. Доев салат и лепешку, с рыбой, Наум Исаакович оценил нежный рахат-лукум, с розовой водой и сочный урюк, начиненный миндалем:

– Снабжение у вас по-прежнему отличное, – заметил Эйтингон, наливая кофе, – впрочем, вы делаете большую работу, для Комитета, для армии… – он вспомнил недавний разговор с Серовым:

– Вам надо открывать новый сектор, – добавил Наум Исаакович, – вас свяжут с авиационными коллегами. Вы выполняли их заказы, но впереди еще более ответственная работа… – речь шла о предстоящем в ноябре полете спутника, с собакой Лайкой на борту, с ближнего полигона Байконур. Наум Исаакович не сомневался, что скоро в космос отправится и человек. Бывший зэка Королев обещал, что подготовка первого полета займет три-четыре года:

– Мы опередим американцев, – весело подумал Эйтингон, – престиж СССР сразу, что называется, взлетит до небес. На острове займутся испытаниями скафандра, опытами с гравитацией, настройкой терморегуляции ракеты. Подопытного материала у них достаточно… – сжевав урюк, он вдохнул ароматный дымок сигареты Кардозо. Отпив кофе, Эйтингон поинтересовался:

– Напомните, как звали профессора, занимавшегося медициной, в Люфтваффе? Ваш коллега, тоже врач, физиолог. Я уверен, что вы и для него выполняли кое-какие проекты, не только для вашего непосредственного начальства, в Аушвице…

Холеные щеки профессора побледнели. Наум Исаакович отлично знал, о ком говорит. Он хотел посмотреть на лицо профессора:

– Мерзавец боится, – удовлетворенно понял Эйтингон, – но вообще, я сейчас занимаюсь еще большим блефом. Немецкие доктора из медицинского блока Аушвица, либо мертвы, либо пропали без вести. Выжившие заключенные, из персонала, будут молчать до конца дней своих. Не в их интересах рассказывать, чем они занимались, на самом деле… – Эйтингон никак не мог доказать участие Кардозо в нацистских экспериментах над людьми:

– Выжившие пациенты тоже не слова ни скажут. Вряд ли они вообще что-то помнят. Впрочем, мне это не нужно. Кардозо и без угроз выполнит мои просьбы… – Эйтингон задумался:

– Но сначала, надо узнать, где дети. Ладно, посмотрим, что указывают в папках… – оглянувшись на открытую дверь кабинета, Кардозо понизил голос:

– Стругхольд. Профессор Вернер фон Стругхольд. Я не знаю, где он сейчас, во время войны я его никогда его не видел… – Наум Исаакович сомневался в правдивости слов Кардозо:

– Врет, как сивый мерин. Наверняка, Стругхольд приезжал в Аушвиц, к приятелю, Отто фон Рабе… – Эйтингон добродушно развел руками:

– Точно. Я старею, забыл его имя. Говорят, надо пить женьшеневый чай… – рассмеявшись, он пообещал:

– Вам доставят материалы, по данному направлению… – в сведениях, полученных от Матвея значилось, что профессор Стругхольд отвечает за медицинскую программу в Национальной Авиационной Администрации США:

– Он в Техасе получает стейки, а Кардозо, на Аральском море, красную икру… – вздохнул Эйтингон, – никакой разницы нет… – он отпустил профессора:

– Идите, познакомьтесь с больной… – Наум Исаакович тоже не называл Саломею по имени, – охрана вас пропустит…

В коридоре Давид потянул из кармана халата накрахмаленный платок. Его пробил холодный, неприятный пот. Он никогда не вспоминал о лагере. Девушки, его сожительницы, или персонал института, не задавали вопросов о шраме, на его руке, или почти незаметном номере:

– Черт бы его подрал, – бессильно подумал Давид о кураторе, – надо вести себя осторожно. Один неверный шаг, и СССР отправит меня на Колыму, в фельдшерский пункт… – заставив себя успокоиться, он сверился с папкой. Ни имени, ни фото больной к анамнезу не прилагалось. По анализам и бумагам, перед ним была молодая женщина, двадцати девяти лет, со второй, нормально развивающейся беременностью:

– В первый раз она рожала в двадцать два, ребенок здоров… – чтобы успокоиться, Давид закурил, – агента сюда, что ли, доставили… – неизвестную поместили в охраняемое крыло. Рядом находилась палата фальшивой Фаины, или гражданки Елизаровой:

– Очень удобно, – хмыкнул Давид, – Сабуро-сан присмотрит, за обеими. Гостью, скорее всего, увезут, когда ребенок окрепнет… – он хлопнул себя по лбу:

– Еще более удобно. Пусть пока Елизаровой не делают укол… – судя по расчетам московских коллег до родов неизвестной оставалось два-три дня:

– У нас нет кормящих матерей, среди заключенных. При затруднениях с лактацией понадобится донорское молоко. Надо всегда учитывать непредвиденные обстоятельства…

Давид оставил соответствующее распоряжение на сестринском посту. Все сестры на острове были военнослужащими. Девушки давали подписку о неразглашении секретных сведений:

– Никто не собирается болтать, – Давид шел к палате, – да и что нам скажут? Вряд ли мы узнаем имя больной, она засекречена… – солдаты, у палаты, кивнули. Он нажал на ручку двери.

Высокая, статная женщина, с тяжелым узлом рыжих волос, в просторном халате, устроилась в кресле у окна. Кардозо натолкнулся на стопку иллюстрированных, ярких журналов:

– Эстер такие читала. Life, Vogue. Точно, она агент или перебежчица… – судя по всему, пациентка привыкла к прислуге. По бухарскому ковру раскатились флакончики американского лака для ногтей. Рядом лежала раскрытая книга, с пистолетом и розой, на обложке. Давид узнал роман Флеминга:

– Вещица неплохая, хотя не Хемингуэй, конечно… – на остров привозили свежие западные издания. Он поднял томик, «Из России с любовью». Шелк зашуршал, женщина повернулась. Кардозо не успел ничего сказать:

– Здравствуйте, дядя Давид, – в глазах пациентки заиграла смешинка, – я рада, что вы живы.

Сладковатое токайское пахло жарким полднем, оставляя на губах привкус ванили. Давид плеснул золотистой жидкости в хрустальный бокал:

– Король вин и вино королей, дорогая племянница. Токайское, как и хороший портвейн, эликсир здоровья. Немного вина вам можно. До ребенка дойдет только глюкоза, – он улыбнулся, – что чрезвычайно полезно. Я всегда придерживался мнения, что беременная должна вести привычный образ жизни. Размеренность и покой важны для удачного развития плода… – Циона еле сдержала зевок. Она, в общем, не удивилась появлению в палате дяди Давида:

– Аушвиц освобождали русские. Скорее всего, он доходил, как выражался Копыто. Его спасли, поставили на ноги, он решил остаться в СССР. С покойной тетей он развелся, тетя Элиза погибла, а своими детьми, он, кажется, никогда не интересовался… – узнав, что Маргарита выжила и учится на первом курсе медицинского факультета, дядя, удовлетворенно, заметил:

– Отлично, пусть она и девушка, однако она пошла по моим стопам… –