— Одежда мокрая, как на утопленнике, — проворчал он по-французски, обращаясь к стоящей позади со светильником в руке женщине. — Значит, не врет.

Хозяйка что-то ответила ему на своем языке, заставив хозяина осуждающе прикрикнуть на себя. Принимать ночного гостя явно не входило в планы испуганной женщины.

— Так это ваш корабль обстреливали, а потом подожгли? — обратился он к Гяуру.

— У мыса мы наткнулись на пиратов.

— Да не может быть! Давненько не появлялись они в наших краях. Неужели объявился еще один зверь, наподобие «Бича Канала»? [41]

— Возможно, — согласился Гяур, понятия не имея, о ком идет речь.

Старик был рослым, и хотя плечи его сильно сутулились, он все еще рассчитывал на их силу, поэтому, даже стоя перед гигантом Гяуром, держался с вызывающим спокойствием.

— Только не ври, что весь этот арсенал ты притащил с собой с моря, — выхватил он из кобуры один из пистолетов. — Да еще с сухим порохом.

— Арсенал я добыл уже на берегу. Сразившись с испанским офицером.

— Что тоже похоже на правду, — осмотрел хозяин оружие. — Пистолет, судя по всему, испанской работы.

— Надеюсь, вы не выдадите меня испанцам.

— Убить могу. Выдать — никогда. Лет десять назад у поселка погиб во время шторма рыбак Урвель. Он так и прожил всю жизнь проклятым, поскольку дед его выдал полиции доверившегося ему беглого каторжника, за что был проклят весь род до третьего колена.

— Суровые у вас тут нравы. Зато я могу считать себя спасенным.

Холодная мгла выдавала всадников постепенно, словно они не прибывали по усеянной первым снегом дороге, а возникали прямо у ворот усадьбы, материализуясь из густого тумана, снега и его, полковника Хмельницкого, ожидания…

Гетман реестрового казачьего войска Иван Барабаш уже возродил канцелярию и вступил в свои права. Сотни старых и новообращенных казаков охотно вступали в «реестр»; а все более или менее известные рубаки и самозваные атаманы получали чины кошевых, сотников, полковников, воинственно посматривая при этом, кто на Крым, кто на турецкое Заднестровье, а наиболее отчаянные — и на польское порубежье.

Хмельницкий же какое-то время оставался не у дел. Теперь у него многое в жизни не ладилось. Давний соперник увел жену, опозорив его перед всей округой. В одной из схваток с татарами наемный убийца, подосланный тем самым подстаростой Чаплинским, что нежится теперь по ночам с его женой, рубанул саблей по голове сына. И только высокая овечья шапка да заступничество ангелов спасли парнишку от гибели и серьезной раны. Переданное Богдану Хмельницкому его отцом право на владение хутором Субботовым тоже оспаривалось и в судах, и в людской молве. При всем при этом, его всячески унижали и донимали угрозами. Полковник, еще вчера горделиво отказавшийся от присланной королем гетманской булавы, сегодня уже был никем. Само его существование многим казалось теперь вызывающим.

Другой на месте Хмельницкого поспешил бы на Запорожье; отправился в поисках справедливости в Варшаву; исчез где-то на просторах Европы, нанявшись на службу к одному из монархов… А он в это время… давал званый обед, достойный генерального писаря, на который приглашен сам гетман Барабаш — его друг и кум. А среди гостей — несколько наиболее близких ему полковников и сотников, с которыми некогда он ходил в походы, которым всегда доверял и которые доверяли ему.

Все понимали, что это «пир поверженного», прощание с былой славой и былым положением; что, вслед за отказом от булавы, Хмельницкий вынужден будет — теперь уже вынужден! — отказаться и от должности генерального писаря реестровиков.

Неясно было только, зачем ему понадобилось устраивать этот пир. Чтобы поплакаться на судьбу? Прилюдно выпросить чего-то у нового гетмана? Молить у Барабаша и полковников заступничества перед своими давнишними врагами — подстаростой Чаплинским и чигиринским старостой Конецпольским?

— Как же ты мог допустить, чтобы булава досталась этому… Барабашу? — первым предстал перед Хмельницким ичнянский полковник Филон Джалалия. — Как мог отступиться от гетманства, позволив канцлеру выдвинуть на первого сечевика верного служаку польской короны? — простуженно хрипел он, не сходя, а буквально сваливаясь с коня и отдавая его в руки одного из своих джур.

— Иди в дом, Джалалия, — не стал отвечать на его упреки владелец Субботовского хутора. — Там накрыт стол. Тебя ждут.

— Что ты мне о столе?! У меня свой днем и ночью накрыт. Думаешь, я сюда ради водки твоей примчался черти откуда?

— Потому и пригласил, что не ради водки.

— Так для кого и ради чего мы новый реестр, целую армию, набираем? Чтобы вместе с коронным войском запорожскую вольницу огнем и мечом выжигать?

— Но мы-то с тобой еще помним, против кого поднимали сабли наши отцы и деды, поэтому уверенно иди к гостям. В доме тебя ждут.

Прошло не более получаса, и снова казак, посланный к ближайшему перекрестку, примчался с вестью: «Встречай, полковник! Приближаются Кричевский и Ганжа».

— Гетман уже здесь? — вышел из легкой дорожной кареты полковник Кричевский.

— Пока нет, — ответил Хмельницкий, обнимая гостя. — Жду его из Чигирина.

— Думаешь, все-таки приедет?

— Уверен, что не сможет не приехать.

Кричевский с достоинством осмотрел заснеженный двор, постройки, ближайшие дворы хуторян.

— Весной к тебе наведаюсь, Хмель. Осенью и зимой красота земли твоей мне недоступна.

— Мне она, похоже, станет недоступной и летом.

Кричевский задумчиво подергал ус и, ничего не сказав, прошел мимо Хмельницкого к крыльцу.

— Слышал, местная шляхта уживаться с тобой не хочет, — склонился над Хмельницким рослый смуглолицый Ганжа. О чем бы он ни говорил, делал это с таким видом, словно вершил заговор.

— Но почему-то не думают о том, что ведь я с ними тоже могу не ужиться.

— Так покажи им свой казачий гонор, — хлопает по плечу с такой силой, словно саблей рубит. — Пусть почувствуют. Пусть чувствуют и ждут.

— …Ибо дождутся, — поддержал его Хмельницкий, и слова полковников прозвучали, как клятва единомышленников.

За окном медленно угасал снегопад. Неуловимо, словно утренний призрак, редела и развеивалась пелена тумана. Воинственно и нетерпеливо ржали во дворе казачьи кони.

— Гетман едет! — азартно возвестил ворвавшийся во двор гонец. — С джурами и десятью казаками охраны!

И вновь Хмельницкий у крыльца. Без шапки. С распростертыми объятиями и слезой умиления. Гетман! Кум! Не загордился. Нашел время. Не побрезговал вином и харчем побратима.