— Что ж, это по-божески, — согласился Хансен, чувствуя у своей глотки холод пистолетного ствола.

— Тогда не будем терять времени и раздражать командора. Вперед, капитан д’Эстиньо, теперь нас трое против одиннадцати. Не такая уж большая разница. По-моему, стоит рискнуть.

— Если только этот негодяй не предаст.

— Нож пока останется у вас. Пистолет — под полой моего камзола, если, конечно, шкипер Хансен не возражает.

— Я согласен. Можете взять и мой палаш, но только это вызовет подозрение. Не могу же я вести вас к каюте капитана обезоруженным. Сдохни я на берегу, в двадцати милях от моря, если решусь предать вас.

— А что, кажется, шкипер говорит довольно рассудительно, — неожиданно пришел ему на помощь д’Эстиньо.

— Вам виднее, капитан. Отныне это моряк из вашей команды.

— Так что именно судья ответил полковнику Хмельницкому?

— Рассмеялся ему в лицо.

— Но он… должен был сказать какие-то слова.

— И он говорил их. Но только те, что я уже пересказал вам. Полковника поразили не столько они, сколько смех. Судья в самом деле нагло смеялся ему в лицо. Смеялся только потому, что уже не в состоянии был сдержаться.

Тайный советник короля приближался к Маньчжуре с таким омертвевшим лицом, словно в следующее мгновение должен был выхватить кинжал и проткнуть ему горло. Осознав это, сотник пытался подхватиться со своего низенького кресла, стоявшего в углу, у двери — куда Коронный Карлик усаживал каждого своего посетителя, независимо от ранга и положения в обществе, но советник тихо и властно приказал:

— Сидеть! Мне нужны слова. Ты повторишь их… Чтобы, как на суде. На Страшном суде. Но должен понять, что смех судей меня сейчас не интересует. Как и их плач. Нужны слова.

— Судья спросил: на кого вы жалуетесь в суд, господин Хмельницкий? На собственную жену? Которая сначала безбожно сменила веру, а потом решила заодно сменить и мужа? Что в такой ситуации может решить суд? Разве что посоветовать найти себе другую женщину. Но то же самое мог посоветовать и ваш сосед. Я же могу сказать одно: возьмите себе в жены женщину, достойную вас. В Украине их не меньше, чем в Польше. Что же касается вашего поместья, то здесь законы имеют прямую силу. Но толковать их приходится не в вашу пользу, поскольку в свое время вы не потрудились надлежащим образом оформить наследственные бумаги. К тому же и сын ваш погиб, как подтверждают свидетели, не от побоев, нанесенных людьми Чаплинского, а из-за своей собственной неосторожности [43].

— Однако согласитесь, сотник, что закончил судья довольно дельным советом. Если уж Хмельницкому взбрело в голову обращаться за ним в варшавский суд.

— Он искал правды. Говорил о том, что творит в Украине местная родовитая шляхта.

Коронный Карлик презрительно рассмеялся. При этом он взглянул на Маньчжуру с чувством такого превосходства, что сотник почувствовал себя столь же осмеянным, как и Хмельницкий. К тому же в низеньком неудобном кресле, в которое его посадили, даже самый рослый посетитель кабинета тайного советника казался маленьким и мизерным, загнанным в угол, из которого его в любую минуту могут вытолкать за дверь. Сидеть в нем было мучительно неудобно, но подняться можно лишь с позволения Коронного Карлика.

— И теперь Хмельницкий собирается искать правду у короля? Просит у Его Величества аудиенции?

— Король всегда благосклонно выслушивал полковника.

— А он и сейчас выслушает его, — коршуном нависал над сотником Коронный Карлик. — Он выслушает его, сотник. Почему ты считаешь, что в этот раз Его Величество не выслушает генерального писаря реестрового казачества? Или, может, ты думаешь, что королю безразлична судьба его подданных? Что у него не болит душа за каждого из нас?

— Да что вы, господин тайный советник?! — побледнел Маньчжура.

— Нет, ты усомнился, — входил в раж Коронный Карлик, размашистым шагом возвращаясь к своему столу и воинственно опираясь о него рукой. — Вы там, в Украине, вдруг решили, что королю вообще нет дела до вас — до Хмельницкого, до тебя, сотник. Так вот, знай: даже если король и забудет о вас, если Господь Бог вдруг отречется от вас, то и тогда вы предстанете передо мной сразу же, как только этого потребуют интересы Речи Посполитой. Покаянно, молитвенно предстанете передо мной.

Маньчжура очумело пялился на Коронного Карлика, настороженно вслушивался в его абсурдную речь, нервно подергивал головой, словно хотел освободиться от наброшенной на него птицеловной сети, и при этом абсолютно ни черта не понимал.

— Значит, в Украине Хмельницкий был арестован?

Сотник все еще ошалело смотрел на тайного советника.

— Я что, задал очень сложный и непонятный вопрос? — упирался рукой об угол низенького, застеленного картой Европы, стола тайный советник. — Я спрашиваю: он был кем-то схвачен, арестован? Теперь тебе ясно, о чем я спрашиваю?

— Так оно и происходило, ваша честь: арестовали, и чуть было не казнили.

Но его спасла бывшая жена, которая, для начала, сменила любовника, потом мужа, а потом и веру. Я в том порядке перечислил или происходило все наоборот — вначале веру, потом уже любовника? Что ты молчишь, сотник? Я тебя спрашиваю. Или ты думаешь, что я пришел сюда только для того, чтобы отвечать на твои вопросы? Так я отвечу.

— Но я же так и говорю, — пытался что-то объяснить Маньчжура, никогда в жизни не встречавший человека со столь абсурдным способом мышления, как у Коронного Карлика. А ведь он считал себя человеком грамотным, и даже начитанным, поскольку происходил из семьи зажиточного местечкового дьяка. Этот словесный натиск, круто замешанный на сумбуре непонятных вопросов и ничтожных амбициях карлика, буквально угнетал его, выводил из себя, загонял опытного рубаку в полынью страха.

— Нет, ты задавай-задавай, я отвечу. Я здесь, в Варшаве, для того и сижу, чтобы отвечать на твои вопросы. Или, может быть, я вовсе не для этого посажен здесь, при этом должностном кресле?

Тем же размашистым артистичным шагом Коронный Карлик вернулся к своему высокому, основательно возвышавшемуся над столом креслу. Вытащив его из-за стола, он уселся напротив сотника и, забросив ногу за ногу, несколько секунд сидел, откинувшись в нем и совершенно забывшись.

— Но дело в том, что не примет король твоего полковника, — неожиданно спокойно, буднично и с легкой тенью презрения то ли к Хмельницкому, то ли к королю заключил тайный советник. — Ни завтра, ни через три дня. Неделю потомится, пропьет большую часть того, с чем приехал сюда, окончательно разуверится в судьях, сейме, во всех святых… И только тогда, возможно, предстанет пред уставшие очи Его Величества.