И лишь только началась новая война с Портой в 1787-м году, он опять захотел ехать в армию, и наконец в 1789-м все-таки добился своего: попал на поле боя во время шведской войны. Впрочем, в этих случаях особенного противоречия между в общем и в частности не было, ибо та и другая войны, наверное, мыслились Павлом войнами справедливыми и законными – не мы их начали, и, соответственно, участие в таких кампаниях Павел должен был понимать как праведное дело по обороне отечества. Тут он был последователен и логичен. Согласно этой своей логике во время последнего раздела Польши, когда Суворов давил польское сопротивление, или при начале Персидского похода в 1796-м году Павел ни о каком своем участии в войне не заикался. Впрочем, тогда, в середине 90-х, ему грозило отлучение от наследства, и любое удаление от Петербурга было чревато переворотом. Посему отсутствие у Павла желания отправляться в поход против персов или поляков происходило не только от его представления о справедливости или несправедливости войн. Мы не исключаем, что если бы, например, Персидский поход сулил Павлу славу Александра Македонского, в его понятиях о справедливости вообще сама собою сделалась бы поправка на необходимость скорейшего частного решения территориальной принадлежности Закавказья. – Таковы условия политической истории. Право, лучше разводить цветы.

Участие в военном походе волонтером, то есть без командных полномочий, – не только жест отчаяния. Это еще надежда на разделение командных полномочий. Именно поэтому Екатерина сделала все возможное, чтобы не пустить его на турецкую войну и постаралась поскорее вернуть с войны шведской: она видела, как ему хочется совершить что-то самостоятельное, и твердо знала, что первый же его самостоятельный поступок будет неправильным, создаст какие-то помехи, затруднения и проблемы. Он непременно понял бы всякое дело на какой-то свой лад и сделал бы всё не так, как надо. В отличие от Орлова, Потемкина, Безбородко и многих-многих других, чьи советы Екатерина с охотой принимала и на чью неукоснительную исполнительность могла рассчитывать, зная, что они, даже если предпримут что-то на свой страх и риск, это не помешает общему ходу дела, – так вот, в отличие от них, сын мог только навредить: она видела, что он ее не понимает, что он ей не доверяет, что он ее только смиренно терпит и что, стоит дать ему волю, он сделает прямо наоборот тому, как следует.

Она избрала в конце концов тот домостроевский способ обращения с сыном, согласно которому глава семьи лучше знает, что надо младшим, и на все инициативы, выходившие за пределы Павловского и Гатчины, либо отвечала нет, либо откладывала исполнение этих инициатив до неопределенного будущего.

Естественно, при таких отношениях и сама она не могла добиться, чтобы сын сделал что-то по ее плану, иначе, чем с помощью тонких политических действ. Именно прибегнув к таким действиям, ей удалось устроить визит сына и невестки в те страны, с которыми в будущем Екатерина рассчитывала союзничать.

* * *

«Будучи хорошо знакома с недоверчивым характером цесаревича, – объясняет летописец со слов любопытного современника, – Екатерина знала, что если бы предложение о его путешествии явилось непосредственно от нее или от кого-нибудь из доверенных ее лиц, то сомнения и подозрения не только представились бы уму великого князя, но были бы ему внушаемы и развиваемы теми личностями, которые имели влияние на его действия и мнения. Поэтому, следуя совету Потемкина и действуя чрез его посредство, она обратилась к князю Репнину, пользовавшемуся большим уважением Павла Петровича, и, скрыв от него свои действительные побуждения и намерения, сказала ему, что чрезвычайно желала бы, чтобы ее сын предпринял путешествие с целью приобретения познания и опытности, и ей хотелось бы, чтобы это явилось его собственным желанием; вследствие чего она и поручила князю Репнину навести понемногу Павла Петровича на мысль о путешествии, внушая как ему, так и Марии Федоровне, что для лиц, столь высокопоставленных, не только полезно, но и необходимо взглянуть на характер разных стран и ознакомиться с разными формами правления . – Князь Репнин искусно выполнил данные ему приказания: беспрестанно говоря о чужих краях и о выгодах, приобретаемых от знакомства с ними, он возбудил в цесаревиче сильное желание путешествовать и еще сильнейшее в великой княгине. Это сделалось их любимою мечтою, и они постоянно жаловались на невозможность привести ее в исполнение. – Тогда они обратились за советом к графу Панину . Ему тотчас же представилась мысль обратить это путешествие в пользу союза с Пруссиею и сделать главною целью их поездки не Вену, а Берлин. Поэтому их высочества около половины июня 1781 года отправились к императрице и в сильном волнении и под опасением отказа высказали свою просьбу. Императрица, с своей стороны, приняла ее как будто с удивлением и беспокойством; она сказала им, что они чрезвычайно поразили ее, поставив ее в необходимость или, согласившись на их просьбу, лишить себя на продолжительное время их общества, или отказать им в том, чего они желали, и таким образом воспрепятствовать их жажде к знанию и учению, тогда как она сама не могла не одобрить этого чувства. После продолжительного разговора, во время которого они сильно поддерживали свою просьбу, она постепенно согласилась на их желание. Было решено, что они отправятся в путешествие, но с условием, что императрица начертит план их поездки и изберет лиц в состав их свиты. – Императрица, которая уже к этому приготовилась, в течение нескольких дней назначила их свиту, продолжительность их отсутствия и наметила страны, которые им предстояло посетить. Их высочества согласились со всеми ее решениями, прося только, чтобы князь Куракин был включен в число лиц, их сопровождающих, а Версаль в число дворов, которые им предстояло посетить. – Первое было им охотно позволено; во втором им также не отказали . Когда же Берлин был упомянут великой княгиней, то на это она получила решительный и даже гневный отказ Екатерины» (Кобеко. С. 195–197 – по материалам депеши английского посланника Гарриса).

По сведениям другого летописца ход событий был иным: Екатерина сама стала намекать их высочествам на выгоды заграничных путешествий, и те, после советов с Никитой Ивановичем Паниным и князем Репниным, выразили императрице готовность посетить дальние страны (см. Шильдер. Изд. 1996. С. 147–148).

Как бы ни происходило на самом деле, но к июлю 1781 года путешествие было решено, и отъезд назначен на сентябрь – к тому времени сыновьям Александру и Константину собирались сделать прививки от оспы, чтобы родители отправились в дорогу спокойны за их здоровье.

В минуты решающих объяснений о предстоящем вояже в Петербурге не было ни князя Репнина, ни графа Панина. Панин вернулся в начале сентября и, узнав о том, что Берлин категорически исключен из маршрута, был недоволен. Говорят, что «тотчас же по возвращении в Петербург он начал возбуждать в уме великой княгини сильнейшие опасения насчет вредных последствий, сопровождающих иногда привитие оспы. А так как она отличалась особенною материнскою нежностью , то мысль о том, что ее дети находятся в опасности, подняла в ее уме самую трудную борьбу. Это отравило все удовольствие ожидаемого путешествия, а возможность нездоровья детей возбудила в ней сильнейшее желание отсрочить поездку. Ее доктор Крузе, преданный графу Панину, своими неопределенными выражениями только усиливал ее беспокойство . Великий князь вполне разделял эти чувства, но граф Панин позаботился о том, чтобы подействовать на него еще более сильным образом. Ему удалось открыть великому князю, что то, что он считал собственным и добровольным решением, составляло преднамеренную и давно задуманную задачу других; что, по всей вероятности, за нею скрывались самые пагубные намерения; что, может быть, было определено, что он никогда не вернется в Россию; может быть, его дети будут от него отняты . – Подобная речь, обращенная к лицу столь опасливом у, как великий князь, и притом человеком, которого он привык уважать и словам которого всегда верил, не могла не произвести сильного впечатления. Это совершенно его смутило, и опасения его были так сильны, что в воскресенье, 12 сентября, великий князь и великая княгиня объявили намерение не уезжать до тех пор, пока их дети окончательно не выздоровеют. Они твердо стояли на этом решении . Почтовые лошади были отказаны; лица, которым предстояло выехать вперед, чтобы приготовить помещения и т. д., остановлены. Великий князь и великая княгиня выказали такую решимость, что даже императрица не знала, что делать. – Мы привели этот рассказ Гарриса, хотя он, по нашему мнению, очень прикрашен им с целию показать то сильное влияние, которое он будто бы имел, как он рассказывает далее, в деле разоблачения каких-то интриг Панина . По его словам, он раскрыл Потемкину интригу Панина и советовал ему действовать решительно . Пройдя по свойственной ему привычке несколько раз взад и вперед по комнате и не дав Гаррису никакого ответа, он отправился к Екатерине и, вернувшись оттуда через час, сообщил, что все устроено. Отъезд их высочеств был назначен на следующее воскресенье . – В воскресенье, 19 сентября 1781 г., около половины шестого, их императорские высочества выехали из Царского Села. – Невозможно описать волнение великой княгини в минуту отъезда. Прощаясь с детьми, она упала в обморок и была отнесена в карету в беспамятстве. Она хотела сказать что-то императрице, но голос ее оборвался и вообще ее вид и манеры более напоминали положение особы, осужденной на изгнание, чем готовящейся к приятному и поучительному путешествию. Великий князь находился в таком же состоянии. Сев в карету, он опустил шторы и велел кучеру ехать как можно быстрее» (Кобеко. С. 199–202).